Что мне рассказывал дедушка Хуккин Михаил
русский
Мне было семнадцать лет, дедушке Михаилу из нашей деревни без малого девяносто, когда я его расспрашивал о крепостном праве.
Они жили втроем в черной [курной] избе.
У деда была жена Ирукка [Иринья], на десять лет старше деда, и дочка Катти [Екатерина] – старая дева, которой было чуть меньше шестидесяти лет.
Курных изб в ближайших к нам деревнях нигде не было.
Я живу уже пятьдесят пять лет, а в курной избе был только у деда Михаила.
На моем веку таких изб в наших местах не было.
Помню: как войдешь из двери в избу, по правую руку стояла большая лохань, по левую – печка без борова, как в риге, но с шестком и с загнеткой.
Напротив устья печи, в потолке, была четырехугольная дыра – «труба», которая закрывалась широкой крышкой.
Потолок и стены до половины окон были черные и блестели, как лаком покрытые.
Вдоль стен были широкие лавки, в красном углу были иконник с иконой, стол и скамейка.
Против печки был стол поменьше, две полки со ставцами и блюдами, деревянная солонка.
На печи лежит Ирукка в одной нижней рубашке.
Ирукка была толстая, ей было душно лежать одетой.
А если придешь к ним, когда печь (‘изба’) топится, то надо нагибаться: снизу видно, кто в избе, а наверху – дым, как туман над рекой, и глаза ест.
Вот как жили раньше!
А дед Михаил, хотя и стар был, но старик умный.
Земли у него было много, и всю обрабатывать он не мог.
Сеял он немного, пустыри скашивал.
Лошади под конец [жизни] уже не держал, но было две коровы.
Навоз вывезти, вспахать огород и немного в поле вспахать он нанимал и платил за работу покосом [давал свои покосы].
Я как-то возил у него навоз.
Пришел он меня звать, а у нас, как на грех, нечем было телегу мазать.
В то время деньги были обесцененные (‘дешевые’), дегтярники ездили редко, деготь продавали на хлеб, а мы сами хлеб покупали.
Рассказали мы о своем, горе деду Михаилу, а он ухмыльнулся и сказал: «Поезжайте к моему двору, найдем чем смазать телегу».
Запряг я лошадь, поехал к деду Михаилу, еду по деревне, а телега скрипит, ехать стыдно.
Чем мы смазали телегу, как вы думаете?
Дед вынес на улицу полную кринку сметаны, вылил сметану в дегочницу, а я квачом тычу в сметану и смазываю.
После этого телега пошла легко, как челнок; деду навоз вывезли.
После этого сами с неделю ездили без скрипу, как порядочные.
Хоть уже и старый был старик, а в разговорах, как я припоминаю, не ошибался.
Сестра с возом навоза поедет в поле, а мы с дедом в ожидании сестры с порожней телегой сядем около двора или за двором на дрова.
Начинает дед Михаил рассказывать про свою жизнь.
Много он видел на своем веку, жил в казаках у помещика, бурлачил на Ладоге, был в Питере.
Ему было двадцать пять лет, когда не стало крепостного права.
Я понимал, что таких древних стариков мало, и слушал его с разинутым ртом.
Он рассказывал, что ближние наши деревни, где живут карелы (‘живет карела’), не знали помещика как хозяина.
Хозяином у них был удел, которому они платили подати.
Удельному мужику жилось легче, чем за помещиком.
Заплати вовремя подати – и живи год без забот.
Дрова и лес для своих нужд возили из удельного леса.
А лесу у удела, хоть и далековато, было много.
Лес был хороший, высокий: шапка падала, как на верхушку посмотришь!