VepKar :: Texts

Texts

Return to list | edit | delete | Create a new | history | Statistics | ? Help

Oli enne die ukko da akku

Oli enne die ukko da akku

Livvi
Vedlozero
Oli enne die ukko da akku. Elettih oldih hyö i heile rodih kaikkiedah kaksi lastu, tytär da poigu. Ukko da akku kuoltih, tyttö jäi kaheksatostu vuodine, a poigu jäi seiččetostu vuodine. Hyö, velli da sizar, elettih kaksi vuottu kahtei. Velleh sanow:
Hoi sizär, minul pidäw naija.

Sizäreh sanow:
A enne naindua osta minul mašin, minä rubien ombelemah sobua.


Dai velleh ostaw mašinan i sanow sizärelleh:
Täl mašinal sinä älä rubie prostoidu sobua ombelmah, a ombele vaì šulkuw.

Sizäreh ku on vahnembi, ga i sanow vellel:
Sinä rubie meččäh käwmäh.

A sizäreh oli ylen ozakaz, i velleh händy kuwndeli.

Dai häi naibi Syvätterien akan tyttäres. Velli sizären panow yheksändeh jatuažah šulkuw ombelemah. Huondeksil meččäh lähties aivin menöw sizäreh luo blahoslovenijal, sanow:
Blahoslovi minuw, sizär, meččuimah.

Häin sanow:
Spuassu blahoslovikkah.

A mučoil rodih paha mieles, mikse kävyw sizäreh luo blahosloven’n’al. Häi ottaw enzi piän tanhuos kuvves lambahas parahan lambahan tappaw. Tulow vai ukkoh kodih, ga mučoi sanow:
Voit mennä sizäres luo blahosloven’n’al, kuvves lambahas parahan tapoi!

A ukkoh vastai:
Tapoi ga tappakkah, tänäpäi ku kaksi sain ga!


Lähtöw toizen piän velli meččuimah i opadi menöw sizäreh luo blahosloven’n’al, sanow:
Blahoslovi minuw, sizär, meččuimah.

Häi sanow:
Spuassu blahoslovikkah.

Mučoil on moine paha mieles i häi ottaw kuvves lehmäs parahan tappaw. Illal juoksow jo pordahil vastah, sanow:
Voit mennä sizäres luo blahosloven’n’al, tänäpäi kuvves lehmäs parahan tapoi.

Velli ei suwtu, sanow:
Tapoi, ga tappakkah, kaksi ku sain tänäpäi ga.


Kolmandennu piän menöw blahosloven’n’al, sanow:
Blahoslovi minuw, sizär, tänäpäigi meččuimah.

Sizär blahoslovi. A heil on tuatas diännyh uveh kaheksakezäne. Mučoi kolmandennu piän ottaw dai tappaw sen ubehen. Illal itkumädžyn kel juoksow ukol vastah, sanow:
Voit mennä sizäres luo blahosloven’n’al, tänäpäi ubehen tapoi.

Velli ei suwttunuh yksikai, vai sen burahtih:
Tuli tai hänelleh.


Nelländenny piän opadi menöw velleh sizärelluo blahosloven’n’al. A mečäs sie suaw häi mene tiid’e mih tuhanzih. Nelländenny piän mučoi ottaw da lapsen vaččah tappaw, a iče lattiel riemistäh virumah. Tulow kodih ukkoh, ga häi sanow:
Voit mennä blahosloven’n’al sizäres luo, vaččah lapsen tapoi dai iče olen kuolemas.

Vellel rodih moine paha mieles, stuwlal istuvui i duwmaiččow, midä nygöi ruadua? Häi ottaw t’omnoih koriettah hevon val’l’astaw. Menöw sinne yläh sizärellyö, sanow:
Šuorie nygöi, sizär, šuorie!

Kunnebo, velli-rukku, nygöi minun otat t’omnoil korietal, minul šulkut dai kai tähgo levälleh diäh?

Dai istuttaw sizären t’omnoih koriettah i lähtietäh. Häi ajaw hevol gluhoih korbeh. Ottaw i sizärel polvien kavoti jallat katkuaw i kynäbryksien kavoti käit katkuaw. Lykkiäw sizären sinne gluhoih korbeh, iče kodih ajaw. Sih jäi verdy hänen käzis da jallois. Sizäreh sie itköw viet i veret, piäze ni kunne ei. Kolme golubkua sih tulow hänen veril. Yksi golubka luadiw paginan, sanow:
Älä itke sinä, naine armas, a mene suarin poijan saduh!

Neidine se on moine nähtä čoma, ga ei sua sanoil sanuo, ni virzil vediä. Nu häi vieröw, vieröw suarin poijan saduh. Yhten piän häi sie marjazen i otti savus. Suarin poigu tulow saduh, šavindeleh, sanow:
Nu mi neče čuwdo, ku marjane kadoi, saduh ni kedä ei käwnyh.


Tossu piän suarin poigu ottaw, zapiskaizen kirjuttaw: "Ku ollet vahnembi, diäveiotan muamakse, a ku ollet iččen igähine naine, ga otan libo mučoikse libo sizärekse".
Häi tossu piän sie savus vieröw i ottaw vie juablokkazen i lugow zapiskazen. Kolmandennu piän suarin poigu kaiken luadustu syömisty varustaw stolal savus i kirjuttaw: "Ole miittuine tahto, nygöi tulow diäviekseh". Häi vastah kirjuttaw: "Olen ristikanzu, ga ei ole käzii da jalgoi". Suarin poigu duwmaiččow, nygöi tulow, i jättäw škuapan uksen avoi. Hrustal’noi škuappu on. Häi nelländen piän vieröw, vieröw i istuh stolah. Stolas syöw, d’uow i menöw hrustal’noih škuappah i škuapan uksen panow salbah. Suarin poigu kävelöw, viheldelöw i sanow: "Nu mi neče čuwdo, syömizii syöw, d’uow, diävei ei". Neidine škuappua i lekahuttaw vähäzel.

Kolme kuwdu suarin poigu syöttäw. Avuaw škuapan uksen, ga moine on hyvä da čoma neidine, ei sua ni silmie ottua, vai ei ole käzii da d’algoi. Dai hyö tunnustetahes i häi ottaw neidizen mučoikse. Kuwdu kolme sie pidäw škuapas, syöttäw, ei työna ni kunne. Jo yhtyttih dai kai, a suari ei tiije, što on poijal mučoi. Kaččow suari, ei poigu syö, eigo d’uо, aivin laihtuw, ei ole dielot hyvin. Hänel d’ongoi mučoi kohtustuw, suarin poigu hänen snimaiččow, ottaw kartočkan hänes, tuatalleh i sanow: "Nygöi, tuatto, minä tahton naija, sidä i laihtun. Nygöi työnä d’oga sarstvah lakeit, snimaiččemah rahvahii, neidizii, mengäh eluo mi tahto, siid minä mučoin valličen".

Kuw-toine menöw, tullah lakeit i tuvvah tuhanzii kartočkoi. Кaččow suari dai sarevna niidy kartočkoi, dai poigu kaččow. Saarin poigu ottaw oman kartočkan kormanis i heittäw niijen keskeh. Suari i kogo hiän heimokundu miellytäh sih kartočkah, a nähtä vie ei sidä nastu. Poigu sanow: "Blahoslovi, muamo, minä nygöi tämän otan mučoikse, olgah lähilloitton".

Suari, konečno, poijan sanua ei ylimieli i andoi blahosloven’n’an ottua. Dai ottaw suarin poigu sen neidizen mučoikse, a se d’o on mahan kel. Vai naibi suarin poigu dai hänel tulow sročnoi pakiettu, što tulla hänel pidäw voinil. Dai suarin poigu lähtöw voinil voiskan kel. Händäh työtäh, kaimatah. Kuw aigua menöw i mučoi sai lapsen. Hänel työtäh kirjane, što mučoi sai lapsen, poijan: päiväine piälakal pastattaw, kuwdamane očal kumoittaw i joga tukan ladvas tiähtyöt on. Annetah kirjane počtal’jonal viija suarin poijal. A počtan talui (tiijät) oli jo mužikku vahnu. Astuw, astuw i ezmäzeh kyläh yökse rubiew. Taloih yökse pyrgiw ga emändy kyzyw:
Yökse laskemmo, ga kunnebo olet menemäs?

Menen, – sanow, – suarin poijal kirjastu viemäh, mučoi poijan sai.

I ugodih kakras starikkaine vellen taloih yökse. Taloin emändäl on kyly lämmitetty. Häi sanow:
Etgo, d’ad’a, mene kylyh?

Starikkane kylyh lähtöw, neveskäh se počtan avuaw i lugow kirjazen. Kirjazen lugow i sen revittäw, uvven sijah kirjuttaw: "Eigo ole počči, eigo počin poigu, moizen poijan sai mučois". Suarin poigu vastah kirjuttaw: "Olgah miitune tahto, olgah minun tulendah sah siit". Tulles starikkaine tulow sih samah taloih yökse. Opad’ on kylyn lämmitännyh, sanow: "Mene, d’ad’a-rukku, matkas tulduw kylvetä d’algoi". Iče ottaw, kirjazen revittäw, uvven sijah panow: "Ni yödy, ni päiviä ei pidiä siit. Panna kaksipiähizeh puččih muamo i poigu i työndia merel".

Suaril da sarewnal ylen on igävy heidy sinne panna puččih, no ylimielie poijan sanua ei voija i pannah sinne puččih kuvvekse nedälii produktua. Kirjazel on: "Ni yödy, ni päiviä ei pidiä", a hyö jo kaksi n’edalii kerätäh heidy, ei voija erota, moine heilä on žieli bunukkua da neveskiä. Dai työttih heidy pučis merdy myö matkuamah.
Hyö matkatah, matkatah merdy myö kuwzi n’edälii. Brihaččune sanow:
D’ogo, muamoini, potkastammos?

Sanow:
Älä, poigani potkastai, ku emmo ole vie keskimerel!

Rubiew jo pucči kivih kolahtamahez:
D’ogo nygöi, muamo, potkastammos?

Potkastai, nygöi, poigu.

Brihaččuine ku potkastah, ga pučis pohju i pakkuw i randah piästäh. Mennäh randah, vihandal nurmušal azetetahez, väzyttih merdy myö ajajes. Syömizet, d’uomizet heile loppiettihes. Muamah väzyi i heittyi muata, a kaivostu ei nähnyh, a brihačču däi elostamah. Brihaččune elosteleh, elosteleh ga kaivozeh i kirboi, a muamah on uinonnuh, ei näi. Havaičui muamah, ga ei näi brihaččustu. Häi itköw, itköw, kai ulahteleh. Tulow harmai starikkane, kniigu käis, sanow:
Midä itket, naine armas, verizii kywnälii kirvotat?

Mučoi hänel vastuaw:
Kaheksandeltostu ku rubein itkemäh, ičelleni uija vetty olis, mi on minul itkiettyö.

Koittele, – sanow starikku, – kaivostu, nečis on kaivone, käzin’uwčil.

Panow käzien kyngäzet kaivoh, ga hänel sie brihaččune kaivos puwttuw. Rubiew lastu mual heittämäh, ga d’o hänel käit ollah, hyvät käit. Häi ihastui, ei tiije iččiedäh, ku käid rodih. Starikkaine kaččow sidä, gai sanow:
Kasta jallat kaivozes.

Häi panow jalgukyngät kaivozeh, nostaldaw sie, ga hänel jo ollah jallat, kui neidizenny olles. Häi ihastui i starikkazel kaglah. Siit ottaw lapsen i lähtöw astumah, a lapsel on paikku piäh kriepitty. Astuw, astuw i puwtui sih samah omah kyläh. Häi tiedäw vellen koin i menöw sih taloih, sanow:
Laskettogo lapsen kel huogavumah kodvaizekse?

Mužikku sanow:
Ga on häi sen verdu muannuttu,
kunnebo työnät lapsen kel yön vastah?

A mučoi sanow:
Ni miittumua yöniekkua tänäpäi täh ei pie!
Tänäpäi tulow suarin poigu kodih mennes yökse i pakiččijoi yökse ei pie.
Väzyin, hyvä mučoi, lapsen kel, laske ielleh, a sinul minun sanois sidä i roikkah, midä vai hengästätös.
A mužikku sanow:
Kunne työnämmö vastu yöh lapsen kel, häi päčil i maguaw.


Mučoi se nowzow päčil i vieröw päčin bokal maguamah, lapsen panow seinypuoleh, a iče vieröw täh puoleh.
Suarin poigu tulow kavahtah sih yökse, voiskan kel kodih mennes. Suarin poigu tuli i latettu myö kävelöw šavizow, moine on hänel tusku kodih mennä. Siit häi sanow:
Ettogo ken maltas suarnua sanuo?

Ukkoh sanow:
Minä en malta.

Suarin poigu sanow:
Kenbo on neče mučoi päčil, eigo häi malta?

A mučoi sanow:
A olis, poigani, minus ičes suarnua.


Neveskäh se vikse ellendih, karahtih sih, sanow:
En d’o ole rakas suarnua kuwndelemah, paiskua voinien dieloloi da muwdu.

A suarin poigu vie enämbäl priičoitui sanomah, sanow:
Sano, sano, t’owta, sano ielleh, ni midä älä varua.

Sanow:
Suarnan sanon, ga ku ei suarnua keskustettas.

Häi i allaw sanomah, kui häi eli vellen kel, kui hänel käit da jallat katkattih da gluhoih korbeh lykättih.
A velleh sih i palahuttaw sanuo:
Ei d’o muga olluh ga.


A luaittu oli moine sana: ken suarnan keskustannow, ga sada rubl’ua d’engat, libo sanonduaijakse karzinah. Velliedäh d’o i pandih karzinah. A mučoi ielleh sanelow. Suarin poigu duwmaiččow: "Tämä suarnu on minun mučoin suarnu, tol’ko en tiije, ken on sanelii". Mučoi ielleh sanelow:
Sai poijan, počtal’jon puwttui Syvätterien akan tyttärelluo yökse, muutti kirjazen...

A neveskäh ei voi tirpua, sanow:
Ei d’o muga olluh ga!


Suarin poigu i hänen pani karzinah. Mučoi sanelles ei sano, što minä sain, a sanow: "Häi sai poijan: kuwdamane očal kumoittaw, päiväne piälakal pastattaw, joga tukan ladvas tiähtyt on". A brihaččuine sih laskettaw: "Mami, minulhäi muga on".

Suarin poigu duwmaiččow: "Mi nygöi"? Häi nowzow päčin piäl, livuaw, ga omani mučoi, vai käit da jallat on. Livuaw lapsel paikan, ga perti kai valgenow i joga tukan ladvas tiähtyt.
Siit suarin poigu tervehti mučoin mučoikse, poijan poijakse, a net otti, ukon da akan, i šuaškal piät leikkai. Lapsel da emändäl suwdu puolin toizin andoi.
A minul vie pohjattomal r’umkal viinua andoi.

[Безручка]

Russian
Были когда-то там муж да жена. Жили-были они, родилось у них всего двое детей, девочка да мальчик. Старик да старуха умерли, девушка осталась восемнадцати лет, а парень семнадцати лет. Они, брат да сестра, живут два года вместе. Брат говорит:
Хой, сестра, мне надо жениться.

Сестра говорит:
А до женитьбы купи мне машину [швейную], я буду шить одежду.


Брат покупает машину и говорит сестре:
На этой машине ты не шей простую одежду, шей только шелк.

Сестра как старше, так и говорит брату:
Ты начни охотиться.

А сестра была очень удачливая, и брат ее слушался.

Да и женится он на дочери бабы Сювяттери. Брат поселил сестру на девятый этаж шелк шить. По утрам, как идти на охоту, все идет к сестре за благословением, говорит:
Благослови меня, сестра, на охоту.

Она говорит:
Спас благословит.

А жене не по нраву, почему он идет к сестре за благословением. Она взяла в первый день из шести овец в хлеву лучшую овцу зарезала. Только приходит муж домой, так жена и говорит:
Можешь идти к сестре за благословениемиз шести овец лучшую зарезала.

А муж отвечает:
Зарезала, так пусть режет, сегодня я две достал!


Отправляется на второй день брат на охоту и опять идет к сестре за благословением, говорит:
Благослови меня, сестра, на охоту.

Она говорит:
Спас благословит.

Жене так уж это не по нраву, и она из шести коров лучшую режет. Вечером бежит встречать уже на крыльцо и говорит:
Можешь ходить к сестре за благословениемсегодня из шести коров лучшую зарезала.

Брат не сердится, говорит:
Зарезала, так пусть режет, две достал и сегодня.


На третий день идет за благословением, говорит:
Благослови меня, сестра, и сегодня на охоту.

Сестра благословляет. А у них есть оставшийся от отца жеребец восьмилетний. Жена взяла на третий день да и зарезала жеребца. Вечером с ревом бежит мужу навстречу, говорит:
Можешь ходить к сестре за благословениемсегодня жеребца зарезала.

Брат все равно не рассердился, только буркнул:
Дался он ей.


На четвертый день опять идет брат к сестре за благословением. А в лесу он выручает, поди знай, на сколько тысяч. На четвертый день жена взяла и убила ребенка в животе, а сама разлеглась на полу. Приходит муж домой, так она говорит:
Можешь идти за благословением к сестрев животе ребенка убила, да и сама я при смерти.

Брат так опечалился, сел на стул и думает, что теперь делать? Он запрягает лошадь в темную карету. Идет наверх к сестре и говорит:
Одевайся теперь, сестра, одевайся!

Куда, братец, ты берешь меня в темной карете, у меня шелка и все тут неубранными останутся.

Посадил сестру в темную карету и поехали. Приезжает он в глухой лес. Взял и у сестры ноги по колено отрубил, по локоть руки отрубил. Бросил сестру в глухом лесу, сам домой уехал. Тут кровь осталась от ее рук и ног. Сестра там кровавыми слезами плачет, никуда не может попасть. Три голубка прилетают на ее кровь. Одна голубка и заговорила, молвит:
Не плачь ты, милая женщина, а иди в сад царевича.

Девушка эта на вид такая красивая, что ни словом сказать, ни в песне воспеть. Ну, она катится, катится в сад царева сына. В один день она ягодку и взяла в саду. Царевич приходит в сад, удивляется, говорит:
Ну что за чудо, как ягодка потерялась, в сад никто не заходил.


На второй день царевич пишет записку: "Если ты старше, явись, возьму в матери, а если со мной однолетка женщинавозьму либо в жены, либо в сестры".
Она на следующий день по саду катится и берет еще яблочко и записку читает. На третий день царевич всякой еды приносит на стол в саду и пишет: "Будь какая угодно, теперь придется показаться". Она в ответ пишет: "Я крещеная, да только нет ни рук, ни ног". Царевич думает, теперь придет, и оставляет дверь шкафа открытой. Хрустальный шкаф. Она на четвертый день катится и садится за стол. За столом eст-пьет и заходит в хрустальный шкаф и закрывает дверь шкафа. Царевич ходит посвистывает и говорит: "Ну что это за чудо, кушанье ест, пьет, а не показывается". Девушка шкаф потихоньку и шевельнула.

Три месяца царевич кормит. Открывает дверцу шкафа, так там такая хорошая и красивая девушка, и глаз не отвести, только нет рук да ног. Тут они знакомятся, и он берет девушку в жены. Месяца три там держит в шкафу, кормит, не пускает никуда. Уже сошлись и все, а царь не знает, что у сына жена. Смотрит царь, сын не ест, не пьет, все худеет, что-то неладно. У него [царевича] уже жена забеременела, царевич ее снимает, берет эту карточку, и говорит отцу: "Теперь, отец, я хочу жениться, оттого и худею. Отправь теперь во все царства слуг, снимать людей, девушек, пусть на это уйдет хоть сколько богатства, потом я жену выберу".

Месяц-второй проходит, приходят слуги и привозят тысячи карточек. Смотрят царь и царица эти карточки, и сын смотрит. Царевич берет свою карточку из кармана и кладет с другими. Царю и всей их родне понравилась эта карточка, а еще не видели эту женщину. Сын говорит: "Благослови, мать, я теперь ее возьму в жены, будь она далеко ли, близко ли".

Царь, конечно, сыну не перечит и дал благословение жениться. И берет царевич эту девушку в жены, а она уже беременна. Только женится царевич, и получает он срочный пакет, что ему надо явиться на войну. И уезжает царевич с войском на войну. Его отправляют, провожают. С месяц времени проходит, жена родила ребенка. Ему отправляют письмо, что жена родила ребенка, сынасолнышко на макушке светит, месяц на лбу сияет, и на каждом волосочке по звездочке. Отдают письмо почтальону, [чтобы] отнести царевичу. А почтальон, вишь, был мужик уже старый. Идет, идет и в первой деревне останавливается на ночлег. В дом на ночлег просится, так хозяйка спрашивает:
На ночь пустим, да куда ты направляешься?

Иду, – говорит, – царевичу письмо отнести, жена сына родила.

И угодил старик ночевать как раз в дом ее брата. У хозяйки баня истоплена. Она говорит:
Не пойдёшь ли, дядя, в баню?

Старик в баню пошел, невестка почту раскрывает и читает письмо. Письмо прочитала и порвала, на место пишет новое: "И не свинья, и не поросеноктакого сына родила твоя жена".
Царевич в ответ пишет: "Будь хоть какой, пусть до моего приезда будет там". На обратном пути старичок приходит на ночь в тот же самый дом. Опять баню истопила, [хозяйка] говорит: "Иди, дядюшка, с дороги попарь ноги". Сама берет письмо, рвет его, на место пишет новое: " ночи, ни дня не держать тут. Положить в бочку мать и сына и бросить в море".

Царю и царице уж очень тяжело класть ее туда в бочку, но перечить сыну не могут, и кладут ей в эту бочку продуктов на шесть недель. В письме написано: "Ни ночи, ни дня не держать", а они уже две недели собирают их, не могут расстаться, так им жалко внука и невестку. И отправили их в бочке плыть по морю.
Они плывут, плывут по морю шесть недель. Мальчик говорит:
Уже ли, матушка, выбью дно?

Говорит:
Не выбивай еще, сынок, как бы не были мы еще в открытом море!

Уже бочка стала о камни постукивать:
Уже ли теперь, мать, оттолкнусь?

Топни теперь, сынок.

Мальчик как топнет, в бочке дно и отлетело, и вышли на берег. Идут на берег, останавливаются на зеленом лугу, устали плывя по морю. Еда и питье у них кончились. Мать устала и прилегла отдохнуть, колодца-то и не заметила, а мальчик остался играть. Мальчик играл, играл, да в колодец и упал, а мать заснула, не видит. Просыпается мать, а мальчика-то не видать. Она плачет, плачет, прямо закатывается. Подходит седой старичок, с книгой в руке, говорит:
Чего плачешь, милая женщина, кровавые слезы роняешь?

Женщина ему отвечает:
С восемнадцати [лет] как стала плакать, хватило бы слез выкупаться самой, сколько у меня выплакано.

Попробуй, – говорит старик, – сунуть культяшки в колодец, тут колодец рядом.

Сунула обрубки рук в колодец, а ей там сын в колодце попался. Стала ребенка на землю опускать, а у нее уже руки есть, настоящие руки. Она обрадовалась, себя не помнит, откуда руки взялись. Старичок смотрит на это и говорит:
Помочи ноги в колодце.

Она сунула обрубки ног в колодец, поднимает оттуда, так у нее уже и ноги стали такие, какие раньше были. Она обрадовалась, и старичку на шею. Потом берет ребенка и отправляется в путь, а у ребенка на голове платок завязан. Идет, идет и попадает в ту самую свою деревню. Она узнает дом брата и заходит в тот дом, говорит:
Не пустите ли с ребенком ненадолго отдохнуть?

Мужик говорит:
Бывало у нас ночлежников.
Куда выгонишь с ребенком на ночь?

А жена отвечает:
Никаких ночлежников сегодня тут не надо!
Сегодня на ночь приедет царевич по пути домой, и нищих на ночь не надо.
Устала я, добрая хозяйка, с ребенком, уж пусти ты, а у тебя пусть с моего слова сбудется все, что только пожелаешь.
А муж говорит:
Куда отправим на ночь глядя с ребенком, она на печке и поспит.


Женщина эта залезает на печь и ложится на печке спать, ребенка кладет к стенке, а сама с краю.
Царевич вдруг наезжает с войском ночевать, по пути домой. Царевич приходит, похаживает по полу в тревоге, не терпится ему скорей домой попасть. Потом он говорит:
Не умеет ли кто сказки рассказывать?

Муж говорит:
Я не умею.

Царевич говорит:
А что же эта женщина на печи, не умеет ли она?

А женщина и говорит:
Я бы, сынок, о себе могла сказки сказывать.


Невестка ее, видно, что-то догадывается, подскочила, говорит:
Я не очень-то люблю сказки слушать, поговорите о военных делах да о другом.

А царевич еще больше пристает, говорит:
Сказывай, сказывай, тетушка, говори, ничего не бойся.

Говорит:
Сказку расскажу, только бы сказку не прерывали.

Она и начала рассказывать, как она жила с братом, как ей руки и ноги отрубили да в глухом лесу бросили.
А брат и ляпнул;
Уж не так и было-то.


А было такое условие: кто cкaзкy перебьет, с того сто рублей денег либо в подпол на то время, пока сказку сказывает. Брата уже и спустили в подпол. А женщина дальше сказывает. Царевич думает: "Эта сказка о моей жене, только не знаю, кто рассказывает". Женщина дальше рассказывает:
Родила сына, почтальон заночевал у дочери бабы Сювяттери, та подменила письмо...

А невестка не вытерпела, говорит:
Не так ведь было-то.


Царевич и ее в подполье. Женщина-то не говорит, что "я родила", а говорит: "Она родила сына: месяц на лбу сияет, солнышко на макушке светится, на каждом волосочке по звездочке". А мальчик тут и вставил: "Мама, это ведь у меня так".

Царевич думает: "Что теперь"? Поднимается на печку, взглянултак своя жена, только руки и ноги есть. Стянул с ребенка платок, так вся изба засветилась и на каждом волосочке по звездочке.
Тут царевич благословил жену женой, сына сыном, а этим взял, мужу и жене, шашкой головы отрубил. Ребенка и жену крест-накрест расцеловал.
А меня еще вином угостил из бездонной рюмки.