VepKar :: Texts

Texts

Return to list | edit | delete | Create a new | history | Statistics | ? Help

Vačča itköy

Vačča itköy

Karelian Proper
Uhta
Оli ennein pohatan talon poika. Hiän läksi naimah, ottamah naista toisesta kyläštä. Otti pohatašta talošta moršiemen. Hyö savotittih hyvin elämäh. Šiitä kun rupieu hänen kera elämäh, ka kuulou, kun naisella vačča itköy. Toisena päivänä vielä kuuntelou, jotta vieläkö rupieu vačča itkömäh. A naini vain makuau. Mieš ajattelou, jotta mitä tuo on čuutuo, kun vačča itköy.
Kolmantena päivänä mänöy leškiakkah. Leškiakka kyšyy häneltä:
Mitein savotit elämäh nuoren moršiemen kera?

No mitäš tuošša on elämäššä, hyvin myö savotima elämäh, vain mi ollou čuuto: naini iče makuau, ei tiijä täštä ilmašta, a vačča itköy.
Oh, poika rukka, kun vačča itköy, ka še ei konšana hyvyä tiijä. Hänellä, – šanou, – nyt kun tulou, ka rupieu kolme vuotta kyläššä käymäh, kul’aiččemah i menijän i tulijan kera. Šiitä hiän rupieu kolme vuotta varaštamah. Šiitä hot’ šuahah i kiini, jo häntä nakasuijah i tyrmäš issutetah, a hiän ei šiitä huoli, vain varaštau. Kolme vuotta varaštau. Šiitä kun šen kolme vuotta varaštau, šiitä kolme vuotta tuattol’ašša märkyä kakrua jauhou. Kyllä šie siitä häpietä ta huikieta niät. No jos šie häntä kieltäsit tai löisit, ei še šiitä parantuis, hiän šen kolme vuotta ruatau joka lajie.
Hiän i rupieu šiitä kul’aiččemah: on yötä pois, netälin on pois. Häntä [poikua] jo muamo kiruou.
Vot ku jätit naisen, lašit noin juokšentelomah.
Oh, muamo, kun šie et tiijä ni mitä, nin hot’ elä virka ni mitä.
Šen kolme vuotta kun kul’aičči, i varaštamah rupei. Varaštau kolme vuotta, a mieš ei šano ni mitä. Muamo šanou pojalla, jotta "mäne ota uuši naini, vet meilä tarviččou ruatajie". Poika šanou, jotta tulou še aika, ottau hiän vielä.
No kun eli ne kolme vuotta, šanouno, nyt hiän lähtöy naista käymäh. Otti hänen kaikki ne hyvät vuattiet, mi oli lippahašša, tai istuutu rekeh i läksi ajamah. Mäni šinne taloh. Häntä ei tunneta: eikä naini, eikä anoppi. Hiän pyrkiy yökši, jotta "šaisko täššä matkalaini yötä olla"?
No miks ei šais. Tai on hiän šiinä iltua i šanou: eikö hiän hyväššä talošša šais kylyh käyvä?
En ole pitkäh aikah kylpen, niin haluttais kylpie.
Kyllä, – šanotah, – miks ei.
Tai noššatetah piikua, šanotah:
Piika, nouše pois, lämmitä kyly, vieraš tahtou kylyh.

Hiän šiitä hyppäi ylöš tai mäni, tai pani kylyn lämpiemäh. Šiinä välissä šolahtau vielä karšinah jauhomah. Ei malta olla joutavana, vaikka jo pani kylyn lämpiemäh. Tuaš juokši kaččomah kylyö. I kyly on valmis. Tai juokšou pirttih šanomah, jotta "mänkyä kylyh, kyly on valmis".
Isäntä šanou:
Mänkäh vieraš iellä, myö šiitä jäleštä käymmä.

Vieraš šuorieu kylyh i šanou:
Eikö teilä ole šitä mallie, kun meijän puolešša, jotta löylyn lyöjä pietäh kylyššä?

Šanotah:
Meilä ei kyllä ole, vain kun piika lähtenöy, niin emmä kiellä.

Häntä noššatetah, jotta "nouše šieltä, vieraš tahtou löylyn lyöjän". Tai lähettih kylyh, tai hiän šiitä reištä näppäi kapšäkin tai mäntih kylyh.
Hiän šiitä vaššat hautou i šanou:
Eiköhän emäntä jakšauvu ta rupie kylpömäh?

En, ei meilä ole šitä mallie.
Mie ušon, jotta šie vielä tänä iltana rupiet kylpömäh.
En mie jakšauvu.
No tai nousi šiitä mieš i kylpi, kylpi, tai šolahti lattiella, istuutu skammilla. Kuččuu häntä piätä ta šelkyä pešömäh. Naini kaiken ajan niin kuin varajau, oven šuušša pyöriy, no kuitenki mäni, tai pesi piän i šelän. Hiän miehellä pani tasah vettä, jotta valautuo. Mieš mäni tai otti kapšäkistä käsipaikan, i otti tai levitti kapšäkin lattiella. Alko hänen niitä vuatteita noššella: šulkkupaikkoja, šulkkukoštoja, šulkkuvartukkoja, i kyšyy, jotta "etkö šie ole näitä hot’ konša pitän tai etkö tunne omakšeš?
En tiijä, oli šitä miula ennein šamanmoisija, no vieläkö niitä olis olemašša vai ei.
Mieš šanou:
Tulehan kaččomah tarkempah, eiköhän hot’ šiun olla?

Tai näyttäy hänen nimikirjutukšie. Rupieu nimie kaččomah, ka šilloin muhahtau murehen šuu, tai tarttuu miehellä kaklah i kyšyy:
Etkö ole hot’ miun mieš?

Enkö mie häntä olle. Mäne nyt hyvin ruttoh, nouše lauvoilla ta peševvy ta šuorie. Pane nämä vuattiet piällä.
Hiän pešeyty i šiitä rupei häntä šuorittamah niih vuatteih. Šiitä lähettih pirttih mänömäh, a vanhemmat kačotah ikkunašta i šanotah:
Niin olis kuin miän entini tytär tulis.

Kun mäntih pirttih, ka akka ta ukko lankettih, niin pöläššyttih, jotta kun hyö on omua tytärtä kiušattu kolme vuotta märkyä kakrua jauhomašša. Mieš šiitä mäni ta šelitti kaikki, jotta "elkyä niin äijälti hermoštukkua, jotta tämä on tiän tytär, a mie tiän vävy. No mie kun tiešin asien hyvin, niin mie en virkkan ni mitä, kun käršin, anna täyttäy kaikki temput".
Šiitä hyö yön šeutu šyyväh, juuvah, kostitah. Huomenekšella läksi hiän pois, val’l’ašti heposen. Kolme hevoista vielä talon puolešta hänellä annettih ta kolme kuormua hyvyyttä pantih.
No kun istuuvuttih, ka heposet nouštih pistyh, ei lähetä. No, mi kumma, kun ei heposet lähetä? Hiän šanou naisella, jotta "vieläkö šiula jäi jauhetta karšinah"?
Vielä jäi hyvin vähäni.
No mäne piäššä ne kiven šilmäštä läpi.
Hiän läksi šinne mänömäh. Vanhemmat ei lašeta.
Šie olet jo tovol’nan šitä työtä ruatan. Kolme vuotta olet kiven puuta pyörittän.
Mäni kuit’enki, kiven kohotti, kuato ne ropehešta kakrat šinne. Šiitä mäni rekeh, piäštih heposet lähtemäh.
No tultih kotih. Otettih ukko ta akka moršienta vaštah. Ei tiijetä, jotta onko še uuši vain vanha, a poika ei šanon šen paremmin, jotta hiän oli uuven vain vanhan tuonun. Šiitä piäštih elämäh hyvyä elošta, alko hyvin totella talon väkie, tai ruatau kuin slietuiččou.

Живот плачет

Russian
Был раньше в богатом доме сын. Он поехал жениться, брать жену из другой деревни. Взял молодуху из богатого дома. Они начали хорошо жить. Потом как зажил с ней, слышит, что у жены живот плачет. На второй день опять слушает, что плачет ли еще в животе. А жена все спит. Муж думает, мол, что это за чудоживот плачет. На третий день идет к старухе-вдове. Старуха-вдова спрашивает у него:
Как начал жить с молодой женой?

Что нам не жить, хорошо мы начали жить, но какие-то чудеса творятся: жена сама спит, ничего не ведает, а в животе у нее плачет.
Ох, бедняга, когда живот плачет, то это всегда не к добру. С ней, – говорит, – случится теперь такое, что будет три года по деревне бегать, гулять со встречным и поперечным. Потом она будет три года красть. И хоть ее и поймают, накажут и в тюрьму посадят, она все будет красть. Три года будет красть. Потом как поворует три года, потом будет три года в доме своего отца сырой овес молоть. Натерпишься ты из-за нее стыда и позора. Но если бы ты ее уговаривал и бил, то от этого лучше не стало бы, она все же по три года будет это делать.
Вот она и начинает гулять: одну ночь нет дома, неделю нет. Уже мать сына ругает.
Вот как распустил жену, даешь ей бегать.
Ох, мать, коли ты ничего не знаешь, то и не говорила бы ничего.
Эти три года как прогуляла, потом воровать стала. Ворует три года, а муж ничего не говорит. Мать говорит сыну, что "поди возьми новую жену, ведь нам нужна работница". Сын говорит, что придет еще время, еще он женится.
Ну, прошли те три года, и говорит [сын]: ну, теперь он поедет за женой. Взял он всю хорошую одежду, что было в сундуке и сел в сани да поехал. Приехал в тот дом. Его не узнают ни жена, ни теща. Он просится переночевать, что, мол, нельзя ли здесь путнику ночь переспать.
Ну, почему бы и нельзя? И сидит он тут вечером и говорит, нельзя ли ему в гостеприимном доме в баню сходить.
Давно не парился, очень хотелось бы в баню.
Конечно, – говорят, – почему бы и нет.
И будят служанку, говорят:
Служанка, вставай, затопи баню, гость хочет попариться.

Она тут вскочила и вышла, и затопила баню. Тут между делом еще спускается в подполье помолоть: не может сидеть сложа руки, хоть уже баню затопила. Побежала смотреть баню, а баня уже готова. И прибегает в избу сказать, что "идите в баню, баня готова".
Хозяин говорит:
Пусть гость идет вперед, мы потом после сходим.

Гость собирается в баню и говорит:
У вас нет такого обычая, как в нашей стороне, что в бане кто-нибудь пару поддает?

Говорят:
У нас-то нет обычая, но если служанка пойдет, то мы не запрещаем.

Ее будят, что "вставай, гостю надо пару поддавать". И пошли в баню, и он из саней схватил чемодан, да и пришли в баню. Он потом веники распарил и говорит:
Может, хозяйка разденется и будет париться?

Нет, у нас нет такого обычая.
Я думаю, что ты еще сегодня вечером будешь париться.
Нет, я не разденусь.
Ну, и залез муж на полок и парился, парился и спустился на пол, сел на скамью. Зовет ее голову и спину мыть. Жена все время как бы боится, вертится у дверей, но все-таки подошла и вымыла голову и спину. Она начерпала мужу таз воды, чтобы окатиться. Муж пошел и взял из чемодана полотенце и взял да раскрыл чемодан на полу. Начал он вынимать одежду: шелковые платки, шелковые сарафаны, шелковые фартуки и спрашивает, что "ты никогда это не носила и не признаешь своим"?
Не знаю, были и у меня раньше такие же, но осталось ли еще что-нибудь.
Муж говорит:
Подойди, рассмотри получше, не твое ли это.

И показывает ее метки. Стала разглядывать вышивку, и тут усмехнулись печальные губы, и бросилась мужу на шею и спрашивает:
Не мой ли ты муж?

Как будто да. Иди теперь скорей на полок, вымойся и оденься. Надень эту одежду.
Она вымылась, и потом стал он ее одевать в эту одежду. Потом пошли они в избу, а родители смотрят в окно и говорят:
Похоже, как будто наша прежняя дочь идет.

Когда зашли в избу, то старик и старуха упалитак испугались, что они свою дочь три года мучили, заставляя сырой овес молоть. Муж пришел и все объяснил, что "не волнуйтесь так сильно, это ваша дочь, а я ваш зять. Но я знал все это дело наперед, поэтому не говорил ничего, а все переносилпусть она выполнит все положенное".
Потом они ночью едят, пьют, гостят. Утром он уезжает, запряг лошадь. Трех лошадей ему еще из дома дали и три воза добра нагрузили. Когда сели, лошади встали на дыбы, не идут. Что за чудо, почему лошади не идут? Он говорит жене, что "остался ли у тебя еще немолотый овес в подполье"?
Осталось еще чуть-чуть.
Ну, иди пропусти это через жернов.
Она пошла туда. Родители не пускают.
Довольно ты уже эту работу работала. Три года ручку жернова вертела.
Пошла все-таки, подняла жернов, высыпала из короба овес. Потом села в сани, лошади пошли.
Ну, приехали домой. Встретили старик да старуха ее. Не знают, что новая это или старая, а сын тоже не сказал, новую или старую он привез. Потом стали жить хорошей жизнью, стала слушаться всех в доме и работать как следует.