Muštvoik mamale, kudamb koli verhale randale
Veps
Central Eastern Veps
Kalliž kangeihudem,
rodimį roditel’ mameihudem,
kenak sindei sigoi vasttab-se,
sina ved’ oled miilamoi da suren bolinke, da suren kibunke-da.
Pimed sina, soged-se, nel’l’ volast da vodut-se ištuid'
čomas da čogaižes-se.
Ka kenak sindei siga vasttaškandeb-se
toižuu da čureižuu-se?
Om ved miilamoi hot’ sötei-tatoihud-se
keranus dei kogonus ka,
ka om ved hän miilamoi,
ičemoi rodimijale randale hän mahapandud,
dei gänu-se sinna, gättud.
I om hot’ sineiž sokol-poigeine-se sigou poludes-se ka,
i hän hot’ ei ühtüu da sinunke polevijou püudežuuu-se,
ved hän om surhe lämöihe-se palanu,
gremučijaha da voinha-se kadonu.
Ičiiž sinaiž laskvad da väguded-se mugažno oma voinha-se lopt’ud.
Kutak sina sigou tedištad tedmatomad tesariižed-ne,
tundmatomad da dorogaižed-ne,
kunak sina nügude sinna azeiduškanded-se,
ei ved kelle sinei nadeidas-se ole,
eile nikeda sigou lähen?
Поминальный плач по матери, умершей в чужом краю
Russian
Дорогая меня носившая,
родимая родительница матушка,
кто тебя там встретит-то,
ты ведь у нас с большой болью, да с большим недомоганием.
Темная ты, слепая-то, четыре трудных годика-то сидела
в красивом да уголке-то.
Так кто там тебя встретит-то,
в другой да сторонушке-то?
Ведь у нас есть хоть кормилец-батюшка,
собрался и сподобился,
так ведь есть он у нас,
он ведь на своей родимой сторонке похоронен,
и остался там, оставлен.
И хоть есть там у тебя сокол-сынок в той сторонке,
и хоть он не на одном он с тобой полевом полюшке,
ведь он в большом огне сгорел,
на гремучей войне пропал.
И твои ласковые силушки тоже на войне истрачены.
Как ты там узнаешь незнаемые перекресточки-то,
незнакомые да дорожки-то,
куда ты теперь остановишься-то,
не на кого тебе теперь надеяться-то,
нет никого там близко?