Minä näin kondiadu jälles voinua
карельский: ливвиковское наречие
Коткозерский
Meil kojit poltettih, mužikat tapettih.
Jäimmö müä – emmo tiä kuz el’iä.
L’ehmü jäi: maidua l’üpsämmö, takkah paniimmo, da Lod’einoil’e l’ähtiimmö.
Lod’einoil’e pidäw nellikümen kilometrii jallai astua, maidotakku sel’l’äs.
L’ähtiimö müä L’eskovan Ahri-rukanke Konnuin kawti kohtalleh, Konnuin kawti, jo päivän laskiattuw keviäl Lodeinoil’e.
Astummo-astummo – Ilottuloin niitut.
Astummo da vai nenga pagižemmo hänenke siä, kahtei tolkuičemmo.
Hospodi, ku kondii hüppiäwhäi hawdažespäi kohti meih!
Ku oli mittuine suwri da pitkü, ga tämän pertin piduhut oli!
Da ku oli mordu – ga nengoine! [Ozuttaw].
Häi meih kaččow, müä häneh kačommo.
Duwmaimmo: sih söi meidü häi!
Ahri-rukku (hänel ewlluh iändü)...
Se kondii ku hüppiäwhäi hawdažes kohti meih!
Häi pöl’l’ästüi meidü, müä kondiadu pöl’l’ästüimmö.
Ahri ku millo täh, vaččah, käin iški, sanow "L’äkkä kodih!"
A minä rubein kirgumah: "Tuh-tuh!"
Kondii ku poikki dorogas, meččü otti sinne, kaskekseh: üksi vai ročkeh rodih.
A ku müä l’ähtiimmö Konduih päi juaksemah.
Minul maijot kai takkah murettih: tävvet suappain siäret maidua ollah.
Ahri millo jäl’l’es ei kestä.
Emmogo (spičkat oldih) toimitannuh spičkoi čirnie, emmogo midä.
Da juaksiimmo, juaksiimmo Konduih sah.
Minä müäs i kirguan: "Tuh-tuh!", a häi kirguw: "Äl’ä ammu!"
Häi ei voi juasta, häi pöl’l’ästüi.
Konduih tuliimmo, Konnuis itkiätäh: Man’kan muamo tapettih uslonat, Prokin Man’kan muamo.
Midä nügöi müä ruammo: l’ähtiägo meil Pellole, vai kiändüä?
Ga kunne nügöi kiänümmö?
Konduih tuliimmo: akku tapettu, dorogal kondian näimmö, maijot murettih, lapsile l’eibiä pidäš suaja.
(Koit dai kai oldih meil, kačo, palettu, gor’as oliimmo: iällut ni kus ni midä).
Nu meniimmö Lod’einoil’e, jallai meniimmö n’ellikümen kilometrii da jallai tuliimo.
Da siä saimmo vähäžen kagrua da senke kodih tuliimmo.
Mittumas sražeenias oliimmo, ga sidä ijän minä mustan kondiadu.
Ku ei kondii meidü süännüh...
Kondii oli madal da pitkü, ül’en oli suwri, prawdu: mordu oli ga nenga [ozuttaw].
Häi meidü pöl’l’ästüi, müä kondiadu pöl’l’ästüimmö.
I hawdažes häi virui, vikse siä magai, müä astuimmo da nenga burižemmo.
Häi hüppiäwhäi kohti meih!
I ku eigo sül’genüt, eigo ni midä.
Ga uskotgo, kulleh näi pöl’l’ästuimmö!
Kondii oli harmai, harmai, Matis heboine vai oli moine.
Ga ku oli mordu, ga ni el’äis’s’äh en nähnüt, ezmäžen kerran näin.
Я видела медведя после войны
русский
У нас домá сожгли, мужей наших [на фронте] убили.
Остались мы – не знаем, где жить.
Осталась корова: надаиваем молоко, кошель [с молоком] за спину да в Лодейное Поле продавать идём.
До Лодейного надо сорок километров пешком идти, ноша с молоком за спиной.
Отправились мы, я да бедняжка Лескова Агрепина, через Кондуши прямо, через Кондуши, уже после захода солнца весной в Лодейное Поле.
Идём, идём – пожни Илотут.
Идём себе да так между собою говорим, вдвоём болтаем (‘толкуем’).
Господи, медведь из ямки как выскочит – да прямо на нас!
Какой он громадный был да длинный, так во всю длину этой избы был!
А морда-то была какая – вот этакая! [Показывает].
Он на нас смотрит, а мы на него смотрим.
Думаем: тут нас он и съест.
Бедняжка Агрепина (у неё не было голоса)...
Медведь из ямки как выскочит да прямо на нас!
Он испугался нас, а мы испугались медведя.
Агрепина рукою как схватила меня тут, за живот, и говорит: «Пойдём домой!».
А я стала кричать: «Тух-тух!»
Медведь через дорогу, леший его взял туда, в березняк: только хруст идёт [так бежит].
А мы давай в направлении Кондуш бежать.
У меня в кошеле бутылки с молоком все разбились: полные голенища молока натекло.
Агрепина за мной не успевает бежать.
Мы даже не догадались (у нас спички были) спички чиркать и ничего не догадались делать.
Да мы бежали, бежали до самых Кондуш.
Я нет-нет да и крикну «Тух-тух!», а она кричит мне: «Не кричи (‘Не стреляй’)!».
Она не может бежать, она испугалась.
В Кондуши мы пришли, в Кондушах плачут: мать у Мани заключенные (‘услонцы’) убили, Прокиной Маньки мать.
Что теперь мы будем делать: идти ли нам дальше в Лодейное или вернуться обратно?
А куда теперь вернуться?
Пришли мы в Кондуши, а там баба убита, по дороге с медведем встретились, молоко пролили, детям хлеба надо было достать.
(Домá да и всё у нас были сожжены, в беде были: нигде ничего не было).
Ну пошли в Лодейное Поле, пешком прошли сорок километров да пешком вернулись обратно.
Там немножко достали овса да с тем и домой вернулись.
Какой страх пережили (‘в каком сражении были’), так всю жизнь я помнить буду того медведя.
Вот медведь не разорвал (‘не съел’) нас, так...
Медведь-то был низкий да длинный, очень большой был, правду [говорю]: морда была вот этакая [показывает руками].
Он нас испугался, а мы медведя испугались.
Он, наверное, в яме спал, а мы как шли да так меж собой говорили (‘бормотали’).
А он как выскочит да прямо на нас!
Даже не плевался и ничего не делал.
Так веришь ли, как мы испугались-то!
Медведь был серый-серый, у Матвеевых только лошадь была такой масти.
А вот морда-то была, я в жизни не видела [такой морды], в первый раз пришлось видеть.