Замарашка
    
        русский
    
      
        Жили муж и жена. 
 
 У них была одна дочь.
 
 Мать заболела и умерла.
 
 Муж был еще молод и, чтобы дочь вырастить, женился второй раз.
 
 В жены ему досталась сестра бабы-яги.
 
 У нее тоже была девочка – Варвей.
 
 Ну вот.
 
 Вначале она не смела сильно обижать падчерицу, а потом стала обижать, мачеха-то.
 
 Давала тяжелую и грязную работу.
 
 А вторая дочь ничего не делала.
 
 Бедная девочка, дочь мужа, даже ноги мыла этой Варвей.
 
 Коров доила, муку на жернове молола, полы мыла, стирала и все делала.
 
 А дочь с матерью только гуляли, пили да ели.
 
 А падчерица была как домработница.
 
 (Раньше у нас называли – казачиха.)
 
 Ну так, жили они недалеко от города.
 
 А там начался праздник (а раньше у нас праздники бывали по три дня).
 
 Мачеха с дочерью готовятся пойти туда на праздник.
 
 А девочке (дочери мужа) оставляют тяжелую работу. 
 
 Сами же, модницы, приоделись, нарядились.Надеялись, что там Иван-царевич полюбит дочь мачехи. 
 
 Собираются ехать, лошадь уже запряжена.
 
 Мачеха берет толокно (это делается из запаренного овса) и смешивает с золой. 
 
 И говорит:
 – Смотри, чтобы до нашего прихода ты отделила золу от толокна, а мы поедем на праздник к Ивану-царевичу.
 
 Мать, умирая, наказывала дочери: 
 «Когда тебе что-либо понадобится, то приходи на мою могилу, поплачь, и мне обо всем расскажешь, а я, чем могу, помогу...» (это все родная мать наказывала-то). 
 
 Она, горемычная, догадалась: «Надо пойти к матери». 
 
 Пошла, на могиле матери плакала, плакала, плакала.
 
 – Что ты, дочь, плачешь? 
 
 – Да оставила мне тетушка-дядинька до их прихода отделить толокно от золы, а сами на праздник уехали. 
 
 – Не плачь, дочь. 
 
 - Возьми нож, иди на межу, на меже растет годовалая веточка, срежь ножом эту веточку, иди и ударь веточкой крест-накрест и скажи: «Толокно, иди в корзину, а зола – в очаг».
 
 Сделай это трижды, и все само отделится.
 
 А сама ты приоденься, смотри.
 
 Я пошлю тебе коня, нарядную одежду, и поезжай туда же, на праздник, только возвращайся домой раньше двенадцати часов, до их прихода.
 
 Им на глаза не показывайся.
 
 Она, бедняжка, так и сделала. 
 
 Пошла она в поле.
 
 (Поле было тут близко.) 
 
 Веточку срезала, крест-накрест ударила и сказала: «Толокно, иди в корзину, а зола – в очаг».
 
 (На очаге раньше варили все в котле: кашу и все другое.Всё раньше было в саже. Плит раньше не было). 
 
 Ну, она обрадовалась: «Слава Богу, вся работа закончена». 
 
 Пошла во двор, а там уж и конь подбегает, вожжи пламенем пышут.
 
 Она быстро вошла в одно ухо, из другого вышла, превратилась в красавицу, одежда на ней красивая, на голове шляпка, на ногах башмачки.Села верхом на коня и едет туда же, на праздник. 
 
 По дороге она настигает тетушку-дядинушку и сестру, стегнула их плетью и – дальше.
 
 
 Там увидели, какая красавица приехала, подошли царские слуги и даже сам царь, взяли ее за руки и повели в свои хоромы.
 
 Ну, а народу много пришло, со всей, со всей округи. 
 
 Тогда народу было меньше, но все равно собралось много.
 
 Все было по старинке: не подавали на тарелках, а все из одной миски ели.
 
 А мясо нарезали на деревянной долбленке, сбоку небольшая ручка была.
 
 Ну, ели они, ели из миски-то, а потом нужно было мясо раскрошить.
 
 Иван-царевич – хозяин, так ему и дали ножом раскрошить мясо: «На, раскроши».
 
 А потом они передают мясо по столам.
 
 А они сидят недалеко, эта тетушка-дядинушка и сестра. 
 
 Когда Иван-царевич начал мясо крошить, ее дочь и говорит:
 – Иван-царевич, дай мне косточку поглодать.
 
 Иван-царевич метился, метился, метился, да как треснет ей по ноге. 
 
 – Ой, больно, больно, нога сломалась, нога сломалась, нога сломалась! 
 
 Мать:
 – Сиди молчи, делаем тебе ногу из крюка, помалкивай! 
 
 Обед кончился. 
 
 Все начали гулять.Раньше все гуляли по деревне. 
 
 Гуляли-гуляли они, но пора всем уходить.
 
 Мать пошла и где-то в хлеву нашла дубинку, тесала-тесала и сделала вместо ноги своей бедняге-дочери что-то наподобие кочерги и надела башмак (или сапог), и поехали они домой.
 
 А девушке-падчерице тоже нужно уезжать домой. 
 
 Этот-то [Иван-царевич] видит, что...
 
 Ну, он взял да намазал дегтем косяк, эту дверь-то.
 
 Когда девушка проходила, притронулась рукой к косяку – колечко тут и осталось.
 
 Он взял это колечко и положил в карман.
 
 Девушка выбежала, вскочила на коня, обогнала мачеху с сестрой, потом вошла коню в ухо и вновь вышла, конь исчез, а сама уже опять сидит у окна. 
 
 
 А сама она уже сидит у окна, и мачеха едет там с дочерью и кричит:
 – Росомаха ты, грязнуля!А моя дочь гуляла целый день с Иваном-царевичем, да ногу сломала. 
 
 А девушка и не шелохнулась, только сказала:
 – Ну и пусть, пусть, кому-нибудь надо гулять, пусть. 
 
 – Ну, а ты все сделала? 
 
 – Сделала, сделала, тетушка-дядинушка. 
 
 – А-а, хитрая чертовка, не ты это сделала, а твоя мать! 
 
 Опять ночь прошла, утром опять они собираются, мачеха с больной дочерью. 
 
 Всю ночь, бедняга, стонала, стонала, нога у нее болела, а утром опять нужно с матерью ехать на праздник.
 
 Опять мать нарядила ее и говорит:
 – Не стони, надо тебе Ивана-царевича в женихи заполучить.
 
 Оделись они. 
 
 И опять бедной девушке, уходя, смешала мачеха пшено с песком.
 
 И говорит:
 – Смотри, вот тут тебе работа: отдели пшено от песка.
 
 Бедняжка опять плакала, плакала, плакала. 
 
 Что делать?
 
 - Пойти мне опять к маме на могилу?.
 
 Пошла она и на могиле матери плакала, плакала, плакала. 
 
 Говорит:
 – Мама, мама, опять тетушка-дядинушка с дочерью уехали в гости, а мне оставили работу: отделить пшено от песка.
 
 – Не плачь, дочь, возьми нож, иди на межу, срежь двухлетнюю веточку и приходи сюда, скажи трижды: «Иди, пшено, в посудину, а песок – на улицу, откуда принесен». 
 
 Да тоже на праздник иди, конь будет уже готов.
 
 Та, бедняжка, обрадовалась, пошла в поле, срезала веточку, пришла, трижды ударила крест-накрест и сказала: «Иди, пшено, отдельно, а песок – отдельно!» 
 
 Увидела, слава Богу, все чисто. 
 
 Пошла во двор, конь уже там, от вожжей пламя пышет.
 
 Она быстренько в одно ухо вошла, в другое вышла, превратилась в красавицу, в богатом наряде, и узнать ее нельзя.
 
 Села на коня и поехала.
 
 Догнала она тетушку, они едут на телеге.
 
 Ее конь рысью идет, а они шагом плетутся.
 
 Она им еще помахала.
 
 Опять появилась во дворце.
 
 Ее встречают Иван-царевич, и слуги, и все.
 
 Сам Иван-царевич взял ее за руку и ввел во дворец.
 
 А они уже там. Там гостей было, может, триста человек.... Опять устроили обед, опять все вместе едят. А потом Иван-царевич стал крошить мясо. 
 
 А Варвей опять говорит:
 – Иван-царевич, дай косточку поглодать.
 
 Иван-царевич метился-метился и угодил ей в палец. 
 
 Палец и сломался.
 
 – Ой-ой, палец сломался! 
 
 Мать говорит:
 – Сиди молчи!Приделаем плашку и перчатку наденешь. 
 
 Ну, так они и ушли, что-то бормоча. 
 
 Вчера так с ногой случилось, сегодня с рукой.
 
 Дочке совсем плохо, а бабке еще хочется гулять.
 
 А падчерица целый день гуляла, гуляла, гуляла, а вечером собралась уходить: было уже поздно. 
 
 А порог был смазан дегтем.
 
 Девушка наступила на порог – один башмачок тут и остался (колечко осталось вчера).
 
 Поехали все домой, так опять едут следом. 
 
 А девушка быстренько явилась, разнуздала коня, в одно ухо вошла, в другое вышла, опять сидит и ждет тетушку. 
 
 Та едет и кричит:
 – А-а, грязнуля, никуда ты не годишься!
 
 Моя дочь целый день гуляла с Иваном-царевичем.
 
 Палец на руке сломался, до того догуляла.
 
 А девушка-то знает, что косточкой по пальцу угодил Иван-царевич – не проси косточку! 
 
 
 Девушка говорит:
 – Ну хорошо, хорошо, тетушка, кому-то нужно гулять. 
 
 – Ты уже отделила пшено от песка? 
 
 – Отделила. 
 
 – А-а, хитрая чертовка, – говорит, – не ты отделила, а твоя мать. 
 
 А назавтра праздник опять продолжается.
 
 И девушка опять должна прийти.
 
 Назавтра она оставит шляпку.
 
 А он будет ее искать.
 
 (Видишь, какие были простофили: не спрашивают, откуда ты, девушка, чья ты, а мажут порог дегтем.)
 
 Ну, завтра опять все так же.
 
 Варвара-то, тетушкина дочь, всю ночь не спит.
 
 А девушке опять тетка принесла земли и смешала с ржаной мукой и говорит:
 – Смотри, тут тебе работа на день, чтобы мука была отделена от земли.
 
 (Вот какая вредная бабенка была).
 
 Ну, она опять и говорит:
 – Мы поедем на праздник. 
 
 Собираются они на праздник. 
 
 Мать свою дочь наряжала-наряжала, вымыла хорошенько.Ноги, руки вымыла, перчатку надела, деревянную ногу перевязала (вот как и я) платком, чтобы держался крюк вместо ступни. 
 
 Поехали, едут.
 
 А она, бедняжка, опять плакала-плакала. 
 
 «Пойду-ка я к маме, что она скажет».
 
 Пошла, на могиле матери плакала-плакала.
 
 А мать оттуда:
 – Что, доченька, плачешь?
 
 – Да, видишь, тетушка-дядинушка оставила мне работу: отделить муку от земли, а сама уехала на праздник. 
 
 – Иди на межу, возьми трехлетний прут, ударь трижды крест-накрест и скажи: «Мука, иди в корзину, а земля – в поле». 
 
  И отделится.
 
 Ну, девушка так и сделала. 
 
 Быстренько пришла она, а конь уже стоит.
 
 Она в одно ухо вошла, из другого вышла красавицей.
 
 Села на коня.
 
 Это был уже последний день праздника.
 
 Там ее опять встретили, слуги и все другие не могут понять, откуда эта девушка появляется и куда исчезает.
 
 Неизвестно, чья она.
 
 Приезжает на таком коне и так разодета, лучше всех одета.
 
 Ну, гуляли день, а потом уселись обедать.Иван-царевич опять начал крошить мясо, а Варвей опять не удержалась и говорит:
 – Иван-царевич, дай косточку поглодать. 
 
 Иван-царевич метился-метился, угодил в глаз, и правый глаз у нее вытек. 
 
 – Ой, больно, больно, мама, глаз вытек! 
 
 – Сиди молчи, вставим овечий глаз. 
 
 Вышла после обеда, бедняга, больная: без глаза. 
 
 А девушка целый день гуляла с Иваном-царевичем. 
 
 А назавтра он собирает всех и просит девушку прийти на сбор. 
 
 А сегодня, когда она стала уходить, он вымазал сверху косяк двери.А девушка не нагнулась, и шляпка прилипла к смоле. 
 
 Сама она быстренько на коня – и была такова. 
 
 Приехала домой, разнуздала коня, в одно ухо коня вошла, а в другое вышла, как и прежде, стала, бедняжка, замарашкой.
 
 Ведь одежды у нее дома не было: не одевала ее мачеха.
 
 Ну а те, тетка с дочерью, попадают тоже домой. 
 
 Баба та, мать Варвей, идет туда, на царском дворе было много овец, ловит овцу, вынула глаз, вставила дочери, перевязала.
 
 Едут они домой, с криком опять:
 – Ты, такая-сякая, сидишь, грязнуля, дома.
 
 А моя дочь целый день с Иваном-царевичем гуляла, даже глаз выскочил. 
 
 – Ну хорошо, хорошо, тетушка, кому-то нужно гулять,- говорит,-  пусть, с Богом, гуляет. 
 
 
 Назавтра была пасхальная неделя, нужно Ивану-царевичу народ собирать. Нужно было собрать всех от шестнадцати до двадцати пяти лет, чтобы все кругом, кто есть, чтобы все пришли примерить эти предметы-то: колечко, башмачок и шляпку. 
 
 Назначили день. 
 
 Пришли туда отовсюду.
 
 Бабка-то тоже привела туда свою больную дочь.
 
 Та не подает больную руку, а другую.
 
 Она ее мыла-мыла, думает, что подойдет (колечко).
 
 И башмачок не подошел, хотя мать мыла-мыла здоровую ногу, но не подошел башмак.
 
 Никому ничто не подошло: кому велико, кому мало, кому велико, кому мало, не подходит.
 
 Так этот день и прошел.
 
 На следующий вечер опять такой же сбор. 
 
 Опять примеряли-примеряли и говорит [Иван-Царевич]:
 – Чтобы все здоровые и больные были приведены сюда. 
 
 Как же быть с колечком, шляпкой и башмачком?
 
 Где-то есть та крещеная!
 
 Наутро девушка стала одеваться и говорит:
 – Тетушка-дядинушка, возьми меня. 
 
 – Ой ты, грязнуля, что ты на себя наденешь? 
 
 – Ты меня отвези, я буду в уголочке, ты меня прикроешь веником. Я пойду в угол, а ты веником и накрой. 
 
 Ну, взяла она эту свою падчерицу. 
 
 А та, бедняжка, во все грязное одета, куда денешься, какая уж есть.
 
 
 Примеряли, примеряли, примеряли все – раз, второй, третий. 
 
 Когда стали подходить третий раз, Иван-царевич или его помощники вдруг заметили и говорят:
 – А тут-то кто?
 
 А бабка:
 – Ой, это наша замарашка, так пришла, посмотреть. 
 
 – Нет, пусть хоть какая, а примерить надо. 
 
 Сначала примерили башмак на ногу – подошел, примерили колечко – подошло, да и шляпка как раз. 
 
 – А где, – говорит царевич, – твоя одежда? 
 
 – Отпусти меня домой. 
 
 Пошла она домой; пришла к матери, плакала, плакала, плакала. 
 
 А мать дала ей воз одежды.
 
 Потом она пришла [к Ивану-Царевичу] во всей своей красе.
 
 А те, мачеха с дочерью:
 – Ну, черт побери, наша-то что натворила, чтобы ее черт побрал. 
 
 И всякими плохими (нецензурными) словами начали ее, бедняжку, обзывать. 
 
 Но нужно немедля свадьбу сыграть. 
 
 Начали готовить свадьбу.А девушка, дочь мачехи, ничего не может делать: у нее таких три «ранения». 
 
 А бабка должна подготовить невесту, сегодня приедут за невестой.
 
 Утром эта тетушка-дядинушка и говорит падчерице:
 – Ты, такая-сякая б, пройди между моих ног, как сквозь хомут.
 
 
 Ну, и отправила пасти жеребцов (жеребцы-то были еще молодые, двух-трехгодовалые, на них еще не работали). 
 
 Жених уже сегодня должен прийти за ней. 
 
 А тетка уже отобрала всю одежду, в которой девушка у Ивана-царевича была, и нарядила свою дочь. 
 
 (А тогда ведь лицо невесты прикрывали.)
 
 Играют свадьбу, прибыли за невестой, отдали ее с прикрытым лицом.
 
 Поцеловались они.
 
 Сидят, пьют и едят.
 
 А девушка ходит по берегу целый день, жеребцов пасет и плачет: «Я должна быть невестой, а меня послали жеребцов пасти». 
 
 Проезжает свадьба по дороге вдоль берега, она и кричит:
 – Кочергу-ногу везут, деревянный палец везут, овечий глаз везут! 
 
 Ну, дружки и услыхали это и говорят:
 – Кто кричит-то? 
 
 А невеста говорит:
 – А, это сумасшедшая девушка, она жеребцов пасет. 
 
 Вот так. 
 
 Она опять кричит, но издалека не все можно понять.
 
 – Подойди поближе! 
 
 – Кочергу-ногу везут, деревянный палец везут, овечий глаз везут! 
 
 – Подойди, подойди поближе, не слышно! 
 
 – Сдерните-ка сапог с ноги. 
 
 Сдернули сапог – там кочерга. 
 
 – Снимите перчатку с руки. 
 
 Сняли перчатку с правой руки, а там пальца нет. 
 
 – Приподнимите-ка платок. 
 
 А там овечий глаз. 
 
 Ну, и девушка все рассказала, как ее тетушка-дядинушка утром отправила пасти жеребцов, а свою дочь нарядила. 
 
 Взяли эту теткину дочь, раздели, а девушку нарядили. Теткину дочь под мост запихали в чем мать родила, голую. 
 
 Ну, прошло девять месяцев. 
 
 А бабка туда не едет, ни пешком не идет, не навещает дочь.
 
 (Такой был темный народ).
 
 И как-то дошел слух (прошло девять месяцев), что там девушка-то, у Ивана-царевича, уже родила сына.
 
 Она думала, что ее дочь родила сына, а она еще не видела.
 
 
 Она считала, что падчерица все еще пасет жеребцов, а может быть, уже и умерла где-нибудь.
 
 Не знает ничего бабка, никто ей ничего не сказал.
 
 Отправилась она навещать. 
 
 Шла, шла, шла.Впереди через маленький ручеек мостик, может быть, в три бревна. 
 
 
 Растет тут дудка.
 
 – Ой, взять, что ли, внуку дудочку, ведь внук родился. 
 
 Стала она дудку вырывать, а оттуда:
 – Ой, маменька, больно! 
 
 Она еще сильнее рвет. 
 
 – Ой, маменька, больно! 
 
 «Откуда же голос крещеного?» 
 
 Она еще сильнее стала рвать. 
 
 – Авой, маменька, больно! 
 
 Посмотрела она под мостик, а там дочь уже почти сгнившая. 
 
 – Видишь ли, мама, когда мы ехали после свадьбы, она кричала-кричала, и меня сюда выбросили. 
 
 – Ну, все равно ты будешь царевной! 
 
 Я пойду сейчас и все равно ее выживу, выживу, выживу!
 
 Пришла она довольная, свою дочь оставила в предбаннике. 
 
 А бедная падчерица испугалась, когда узнала, что ее тетка приехала.
 
 Ивану-царевичу не говорит, что раз тетушка пришла, то натворит что-нибудь недоброе.
 
 Та пришла, поздоровалась, как ни в чем не бывало.
 
 Роженице нужно баню истопить. 
 
 Раньше такой обычай был: роженице баню топили, ребенка несли отдельно от роженицы.
 
 (Больниц ведь тогда не было).
 
 Принесла она ребенка в баню, искупала, ее одежду взяла и говорит падчерице:
 – Б, б, пройди между моих ног, пройди сквозь хомут. 
 
 
 Летят гуси. 
 
 – Лети с гусями! 
 
 Ну, вымыла она свою дочь в бане, одела и отвела в спальню. 
 
 (Раньше до молитвы муж не прикасался к жене.
 Пройдет шесть недель, идут в церковь с ребенком, сотворят молитву, и только потом разрешалось мужу лечь к жене). 
 
 Шесть недель Иван-царевич ничего не знает о своей жене. 
 
 А ребенок плачет во всю мочь, теткина дочь не может успокоить его, грудью кормить не может, нет у нее молока.
 
 Чем-нибудь не соображает покормить малыша.
 
 Ночи напролет ребенок плачет.
 
 Однажды летят гуси, а одна гусыня опустилась на землю и спрашивает у пастуха:
 – Пастушок, ты на чьих хлебах? 
 
 
 – Я, – говорит, – у Ивана-царевича. 
 
 – А плачет ли там ребеночек? 
 
 – Плачет, всю ночь плачет. 
 
 – Будь добр, принеси его завтра, попроси у Ивана-царевича. 
 
 Скажи: «Дайте мне его в кошель, заверните».
 
 Может, согласится, и ребенок побудет завтра день, а я покормлю его грудью.
 
 А пастух, глупый, не догадался, что это Ивана-царевича жена, откуда ему знать, что это его жена. 
 
 Но говорит:
 – Попробую попросить, попробую. 
 
 Утром начал он одеваться и говорит:
 – Дайте мне ребенка, а то ночи напролет плачет. 
 
 И отец помогает смотреть за ребенком, а тот никак не унимается. 
 
 Ребенок от голода плачет.
 
 – Дайте мне ребенка, заверните его и уложите в кошель, может, день побудет между колокольчиками и будет спать лучше. 
 
 – Ну, возьмешь так возьми, возьми-возьми. 
 
 Ну, пастух взял ребенка, положил в кошель, пришел в стан. 
 
 Видит, в полдень летит одна стая гусей.
 
 – Гуси-гуси, нет ли среди вас матери этого младенца? 
 
 – Нет, нет, нет ли в другой стае... 
 
 Летит другая стая. 
 
 – Гуси-гуси, – кричит пастух, – нет ли матери этого младенца? 
 
 – В третьей стае, в третьей! 
 
 Кричит он третьей стае:
 – Гуси-гуси... 
 
 А она уже опускается. 
 
 Пришла, крылья бросила под куст, взяла ребенка, плакала-плакала.Кормила, кормила она грудью. Ребенок досыта насосался и уснул. Мать поцеловала его, завернула и уложила в кошель. 
 
 – Принеси и завтра. Ты будешь у них? 
 
 – Буду, – говорит, – я три дня у них буду, у них много коров. 
 
 – Принеси завтра, будь добр, попроси, может, дадут. 
 
 Скажи, что ребенок хорошо спит, когда колокольчики звенят.
 
 А ребенок спит потому, что сыт. 
 
 – Ты не говори, что я мать ребенка, – предупреждает она пастуха. 
 
 Назавтра пастух опять чаю попил, оделся. 
 
 – Дайте мне ребенка-то опять в кошель, среди коров да колокольчиков ребенок будет спать целый день. 
 
 – Возьми-возьми, – говорит довольная бабка, – ребенок днем не плачет, а ночью спит. 
 
 Пришел опять пастух, наступил полдень, летят гуси (потом-то они улетят в теплые страны, осенью). 
 
 Опять он кричит:
 – Гуси-гуси, нет ли среди вас матери младенца?
 
 – В другой стае нет ли, в другой! 
 
 Летит вторая стая. 
 
 – Гуси-гуси, нет ли матери младенца? 
 
 – В третьей стае, в третьей она! 
 
 А третьей стае и кричать не надо. 
 
 Мать уже знает и опускается на землю.
 
 Крылья свои опять спрятала в кустах.
 
 Взяла опять ребенка, кормила, кормила, опять плакала-плакала.
 
 – Пастух, будь добр, принеси завтра опять ребенка. 
 
 Мы завтра последний раз здесь будем пролетать, ведь мы потом улетим в теплые страны.
 
 Потом уже не видать мне моего ребенка.
 
 Принеси его завтра в кошеле, я еще завтра покормлю грудью.
 
 Только не говори Ивану-царевичу.
 
 А утром Иван-царевич одевает ребенка и говорит:
 – Видишь, ребенок среди коров и колокольчиков побудет и ночью спит. 
 
 А те ведь не знают, что его мать грудью кормит. 
 
 Пастух и говорит Ивану-царевичу:
 – Знаешь, прилетают гуси, а одна гусыня опускается, сбрасывает крылья, грудью ребенка кормит и плачет, плачет, а сегодня последний раз будет. 
 
 – Так это, – говорит, – моя жена, моя жена. 
 
 Раз ребенка кормит, так кто же, откуда бы птица знала?
 
 Взял он ружье, спрятался за кусты, куда гусыня бросала крылья. 
 
 Опять летят гуси. Пастух и кричит:
 – Гуси-гуси, есть ли среди вас мать младенца? 
 
 – В другой, в другой стае! 
 
 Летит вторая стая. 
 
 – Гуси-гуси, есть ли мать младенца? 
 
 – Вон, в третьей стае! 
 
 Прилетела третья стая, а она уже опускается. Сбросила крылья. А Иван-царевич тем временем зажег спичку и сжег крылья. 
 
 Взяла мать ребенка, кормила, кормила грудью, ребенок наелся и не сосет. 
 
 Почувствовала мать запах:
 – Авой, не мои ли крылья сгорели?
 
 Подошел Иван-царевич и говорит:
 – Крылья сжег я, и ты никуда не пойдешь. 
 
 – Не пойду я, Иван-царевич, не пойду [с тобой]. 
 
 Она уже дважды меня околдовала, а если еще третий раз, то что будет?
 
 Почему ты сжег крылья, куда я теперь денусь?
 
 – Не бойся. 
 
 Ведь комнат у них было много, он не отвел ее к ним. 
 
 Ребенка отнес туда же, в спальню, где и был, а ее отдельно.
 
 Ночь переспали, а утром Иван-царевич говорит:
 – Теща, я хочу быка забить.
 
 – А где ты его забьешь? 
 
 – А нужно в доме забить, в кухне. Где же еще? 
 
 – Ой, а я боюсь! 
 
 – А если боишься, то сунь голову в мешок и залезай под лавку. 
 
 (Тогда стульев не было и диванов не было, а были лавки сделаны из толстых досок вдоль стен избы).
 
 – Иди под лавку! 
 
 Спряталась она под лавку. 
 
 Быка-то он привел в избу, бык как скачет тут!
 
 А Иван-царевич взял топор и обухом ей треснул.
 
 А оттуда:
 – Ой, ой, больно, больно!
 
 – Так это тебя бык лягнул, теща, бык лягнул. 
 
 Он как треснет опять по голове обухом. 
 
 – Ой, ой, больно, больно! 
 
 – Теща, это бык лягнул, бык лягнул. 
 
 На третий раз только взвизгнула, он уже совсем раздробил ей голову. 
 
 Бабка и умерла.
 
 Бабку-колдунью куда-то унесли слуги, выбросили.
 
 Теперь пошел он в спальню и говорит:
 – Ну-ка, теперь выходи ты!
 
 Пришли все мужики во главе с Иваном-царевичем. 
 
 Раздели ее и живьем разрубили на кусочки: отдельно руки, отдельно ноги, отдельно голову и туловище.
 
 Положили в редкую сетку и эту сетку привязали к хвосту молодого жеребца.
 
 Хлопнул он плетью по жеребцу, и тот помчался.
 
 Где упала голова – там появилась скала, где глаз – там полынья, где нос – там родник, куда нога – там кочерга, куда задница – там дерн.
 
 И все так, пока бежал жеребец.
 
 А они начали жить-поживать, да и ребенка вырастили, и сегодня там живут.