Как раньше устраивали сходку
Russian
Помню, была я еще девчонкой.
Созывают на сходку всех соседей одной деревни.
Тогда все жили отдельно (по одной семье).
Берут в руки коромысло.
Сегодня твоя очередь созывать.
Зовешь на сходку: «Идите на сходку в дом Сашки».
Сашка была у нас старуха, вдова, всегда у нее устраивали сходки.
Ну, что тогда на сходке [делали]?
Власти такой хорошей не было тогда, только свои соседи.
Веревкой отмеривали землю, сколько у тебя, видишь, едоков хлеба.
Если десять человек, так дадут тебе десять аршин, а семь, так семь аршин дадут.
Делили землю так: отмеривали веревкой, веревка бывала длиной пятнадцать аршин.
Отмеривали землю, пожни, все так отмеривали.
Потом отмеривали забор. Это место забора в поле должен сделать ты, а это я, а вот тут это должен сделать он. А этот забор когда-то сделанный, пусть кому-нибудь еще.
И пожни так же делили.
Там на краю болота наша поженка (воз сена будет), это твоя; эта пусть будет наша, а та, что в стороне Куи, пусть будет его.
Более богатым жителям так давали больше, а кто еще мог и в стороне обработать и вычистить кустарник, то себе выбирали и очищали.
Ну, на сходке и то обсуждалось, где кому кустарник вычистить.
Выкорчуют с корнями, косарем вырубят, кладут в кучи. Эти кучи высохнут, на будущий год сжигают, и эту поженку будет скашивать тот хозяин, который очищал.
Много [пожен] очищали, да далеко они были.
У одного мужика было семеро сыновей, да еще дочери были, всех-то у него было девять или десять детей.
А та вдова, у которой устраивали сходки, была-то ему кума, который-то из детой был ей крестником.
Отмеряли землю.
Ведь одному так и поле давали получше, и земля была получше, а на большую семью (\'на артель\') иногда давали и похуже поле, раз ему больше земли доставалось.
Ну, этот старик рассердился и целый аршин вдоль поля и взял у нее (с этой вдовой у них поля-то оказались рядом) земли себе.
Ну, и они заспорили, да этот старик-то, мужик-то, взял да и набил вдову.
Избил всерьез, до крови.
Ну, кто заступится? Никто.
Написала какому-то старосте, а на сходке ее высмеяли, да с тем и осталась бедняжка, с обидой.
Вот какая жизнь была прежде у вдов.
Можешь корову держать, так хорошо. Можешь работать сколько есть силы, а если нет, то и так сидишь.
А те работают, и живут, и еще таких вдовушек нанимают на работу, заставляют работать за один хлеб.
Половину лета работаешь, месяц на сенокосе, потом он даст тебе лошадь вспахать поле, а не заработаешь, так и не даст.
Нужно было брать в аренду. Видишь, какая жизнь была у вдов.
В аренду дадут там, может, они с дочерью вдвоем пойдут, да на сенокосе-то проработают недели три-четыре, а свое сено останется незаготовленным.
Пойдет да быстро себе заготовит, много ли у нее там угодий, да опять эта вдова идет жать таким же богатым, может быть, с дочерью, а может быть, есть еще [в семье] кто-нибудь подросток.
Кормятся осень, да опять жнет, молотит. Свою-то [работу] нужно делать по ночам.
Некогда было шутки шутить, не до хаханек было.
Помню я это, хорошо помню, моя мать так же жила.
Бедняжка от этого и умерла.
Семь недель она болела тифом. Тогда болели, ведь много разных болезней было.
Потом она немного встала на ноги и пошла косить. Два дня она косила в совместной косьбе, а совместно, так нужно держаться [за другими], а силы-то у нее нет (\'слабая сила-то\'), да у нее паралич прошел.
А нас ребятишек было трое девчонок.
Сестра старше меня на годик, вторая – я, третья годом меня моложе.
Как сегодня помню. Пришла мама с сенокоса, коровушку выдоила, понесла нам молока да вот у этих дверей и упала.
Ее параличом разбило, и блюдо с молоком разбилось.
Ну, и опять она такая-то утром встала и пошла на работу.
Потом параличом стало разбивать все чаще и чаще. Год она жила у нас почти инвалидом. Нас нужно кормить, земли у нас мало, одна коровушка, овца была с ягнятами, лошади-то своей не было, так Максим дед-то нам дал, все вместе работали так.
Она, бедняжка, богатым, зажиточным осенью обрабатывает лен, зимой-то прядет, весной опять ткет, отбеливает да белье шьет, кальсоны да рубашки.
Таким способом она нас кормила, трех дочерей.
Старшей было десять лет, когда умерла мать, мне девять, а той [младшей] семь, восьмой.
Такие маленькие мы еще были.
Вечером [мать] легла (весной было дело) и говорит: «Завтра, дети, поминки, так сходим на могилку отца».
Мы утром встали, а мы как раз ходили милостыню просить, мамины силы жалели, да и ее, бедняжку.
Много ли там давали.
Нужно было еще идти просить.
Солнце еще высоко, а мама наша только что уснула, ее всю ночь ломало.
Нас двое с сестрой было, старшая сестра Анна живет у дяди.
Я [говорю]: «Мама, почему же ты не встаешь?».
Не подает мать голоса.
Подошла поближе, посмотрела в лицо-то, она лежала на боку в постели, на подушке, совсем как спит.
Посмотрела, так у нее около рта немного пены.
Потрогала – так рука холодная и голова холодная, да и мама наша уже мертвая. Двое нас таких и осталось.
Мужики собрались под окном, уходят на выгонку.
Дядя Оник и все другие.
Я с плачем побежала к дяде Онику: «Дядя Оник, наша мама умерла».
Ну, надо похоронить.
После этого мы в людях и жили как попало.
Вот какая была трудная жизнь вдовья.
Теперь нам хорошо.
Живу я тут уже двадцать лет вдовой, так мне благодать, только во время войны я видела трудности, а после войны что мне: дети стали помогать. А прежде я бы пропала с детьми в одной куче.