ВепКар :: Тексты

Тексты

Вернуться к списку | редактировать | удалить | Создать новый | История изменений | Статистика | ? Помощь

Оli ennen ukko da akka

Оli ennen ukko da akka

карельский: собственно карельское наречие
Паданский
Оli ennen ukko da akka. Heilä ei ollun lašta, elettih-oldih, ga akka šanou ukolla:
Loaji siä, ukko, miula puušta lapsi, štobi̮ van olis miula lapsi.

Ukko mänöy pihalla, loadiu hänellä hoabopuušta, hallošta, lapsen, ku moasteri oligi. Akalla toi lapšen perttih, akka, pani kätkyöh, algau sidä liekuttoo. Liekutti, lapsi rubei itkömäh. D’o lapsi rubei kažvamah, starinalapsi vet boikko kažvau. Lapsi kažvo d’o šuureksi, šanou:
Miula, toatto, pidäy naija.

Šanou [toatto]:
Pidäy naija, ga nai siä.

Lähetäh andilašta eččimäh, mändih sih kyläh. Ku talon eläjät oldih, ga buitto talon eläjillä ei annettoo andilašta, kestä kozittih, siidä annettih andilaš. Svoad’bo piättih, kodih mändih, moata hiät i pandih. Huomukšella mändih noššattamah, ga d’o ženihä on yksinäh, andilašta d’o ei oo.
Heilä rodih paha mielestä, što vasta nai, a d’o naista eule, i heilä paha mielestä rodih, što ei meilä ole i puutin poiga. Toaš se šanou ženihä:
Miula pidäy naija.

Vanhemmat šanotah:
Kembo siula rubiau tulomah, ku vašta nait, a d’o akkoo eule?

A poiga toatolla da moamolla ei šano, kunna hiän panou akat. Ku oma poiga on, ga ni midä auta, toaš i lähetäh andilašta eččimäh, toaš kyläh tuldih, d’o siidä kylästä akkoo ei annettoo, männäh toižeh, toižesta ei annettoo, d’o mändih kolmandeh kyläh. Sieldä toaš heilä andilaš annetah, svoad’bo pietäh, i toaš kodih tullah, gost’ooba gostitah, toaš heidä moata i pannah. Ku toaš huomukšella mändin, ga yhet toaš luuhuot, ei oo ni akan viestiä. Toaš šanou:
Miula naija pidäy.

Vanhemmat roadi d’o naitettais, ku hänellä akat pyzyttäis, ga ku hänellä eigo pyzyttee akat, eigo ni mit. Toaš prišlos’, lähetäh akkoo eččimäh. Mändih kyläh, mändih toižeh, mändih kolmandeh, ga ni mistä ni midä, kai šanotah: "Emmä myö lähe hänellä syödäväksi". Erähäh kyläh mändih, ga on kolme sizarda talošša, yksi šanou:
Miä mänen, ku midä miä käššen loadia, jesli ne luadimizet loajittaneh, ni miä ka mänen.

Hiän šanou boat’uška-ukolla:
Miä tulen, ku männet käynet ennen seppäh.

Käsköy loajittoo sepäššä yhekšän purašta, yhekšän keihäštä, yhekšän teräväpeedä lomoo da kolmet kivenlaššendapihet. Boat’uška kuundeli, ne loajitti, i tuli miehellä. Lähettih kodih, i mändih kai svoad’bovägi ženihän kodih. Toaš gostitah, syyväh, d’uuvah, moata heidä pannah. Boat’uškalla šanou:
Mit miä käššin loajittoo, ne varušša veräjän tagah.

Halguo päččih hiän panou sihi komnattah, mihi vierräh moatah. Moattih, ga ženihä andilahalla šanou:
Mäne, – šanou, – kuču.

Hoš kedä kuču, ku käsköy kuččuo ni. Andilaš ku mäni kuččumah, ga hiän i kaiken ne brujat, kuin pidi, niin ni ažetti; terävät puolet pani kaikilda yläh päin. Tuli hiän da moata i vieri. Ženihä i šanou:
Mindäh viikko ei tuldoo, igoi siä kirruit?

Andilaš šanou:
Kirruin miä, ga en tiijä, mindäh hyö ei viikon tuldoo.

Ka mäne siä kirru uuvestah, – šanou ženihä.
Hiän mänoy, männeššä tulen päččih čokkoau, eigo kirru eigo midä, tullešša tuou pihet perttih. Toaš muotah mänöy. Moattih kodvani, mieš i šanou:
Midäbo viikko ei tuldoo, vuota siä, miä lähen kirrun.

Hiän ku sin mäni dai kirgu, sieldä tuldih nečistoit diemanat, tuldih ku loajittih lomineh sinččoh: erähät däräheldih purahih, keihähih da lomuh, a erähät kiännyttih tagazin, a naini vuottau sidä ukkuodah ovihavošša pihet keeššä. Mieš ku oven avai, hiän pihtimillä liččooldi, sen ku liččai, se halgoksi i muuttui. Hiän otti da päččih i čokkai i šano:
Ku ollet ristikanža, ni tule, ku et olle, ni elä tule.

Päčči lämbii kodvažen, ga sieldä vieri halgoni. Hiän ottau toižet pihtimet, sen halgožen toaš pihtimillä liččou, kolištelou, kolištelou, toaš päččih i tresniy i šanou:
Ku ollet ristikanža, ni tule, ku et olle, ni elä tule.

Kodvažen olduoh päčistä halgoni toaš i vieröy eušalla. Hiän tavottau kolmannet pihtimet kädeh, halguo kolištelou i päččih toaš i tresniy i šanou:
Ku ollet ristikanža, ni tule, ku et olle, ni elä tule.

Kodvažen olduoh päčistä tulou mužikka, ku d’o hiän on kauniš, ni ei šoa ni šanomalla šanuo! Hyö otettih da moatah i mändih da vai čuhkutetah moatah. Huomukšella toatto da moamo noštih i duumaijah da keškenäh paiššah:
Toaš inehmižen ägläšti, ei piä männä noššatamah.

Toatto van moamo ollou männyn heidä noštamah, kaččou, ga kahen moatah. Ku rodii hyvällä mielin, ni ei tiijä midä i roadoo. Tuli därelläh perttih, šanou:
Tänä peenä kanen moatah!

D’uostih kahen keššen noštamah. Noššettih, ga ku mužikka on enništä kaunehembi, in’ehmine tože hyvä. Syödin, d’uodih, alletah eleä kodielošta.
El’ettih, el’ettih, ga rubettih d’o lähtömäh andilahan moalla gostih (heilä vet oli talo ylen bohatta, el’ettih ylen hyvin da bohataldi). Mändih kodimoalla, toižet čikot pietäh pahoo mieldä, što hyö ei mändy moižeh taloh miehellä. Aku mužikka se on kaunis! Gostittih kodvani, a silloin oli kezäaika, čikko rubei pyrittämäh miehellä männyttä čikkuo därviä kyl’vömäh, ukoldah kyzyy:
Hoi väy, työnnä siä čikkuo därviä kyl’vömäh.

Väy šanou:
Ei vet ole ägiä, kunna työ lähettä?

Ei ni työndänyn. Toičči kyzyy:
Ka hoi väy, työnnä sie čikkuo, myö lähemmä kyl’vemmä dai terväžeh tulemma därelläh.

Vielä väymiež ei työnnä. Lopulla broogu, broogu, dai šai čikkoh tovariššaksi. Mändih därven randah, d’akšatahežeh, rubetah kyl’vömäh. Hiän, se kodilane čikko, ottau kiven kaglah sidou, da čikon vedeh, a iče hänen šobat peällä panou da tulou kodih. A väy hänellä kyzyy:
Kunnebo čikkoš däi?

Miähän olen, – šanou hiän.
Väymiež rubei duumaiččomah: "Kui hiän on miun akka, neušto miä en tunne omoo akkoo. A hänen šobat on peällä". No toišta taloh ei deävinnyhyže. Gošt’oobišta loppiati, hyö lähettih kodih. Kodih tuldih, ga toatto da moamo kačotah, ga ei oo tämä endine n’eves’kä. No oli mi kaččou. Rubettih elošta ielläh elämäh, a mužikka ainos duumaiččou, što "eu miula tämä oma akka".
Se ku veissä kigli, dai nuorani kaglašta i šolahti, hiän nuorašta peäzi, oallollah hänen lykkäi rannalla. Tuli randah, kaččou: on ei šuurikkaini kodi. Tuli koin luoh, kaččou, ga ku pordahien eissä on šoboo, a šobat ne kai on vereššä, pordahat on vereššä. Hiän otti da šobažet pezi, pordahat pezi, sinčot dai pertit pezi, šobat pani päčillä kuivah, a iče mäni šobien toaksi ištumah. Kuulou, ga izännät tullah, a hyö käydih zmijan kera vojuimah, no ni kuin ei voidas sidä zmijaa voittoo. Mužikat tuldỉh koin pihalla, kuulou, ga paiššah:
A-voi-voi, ku ken ollou tullun meihe godnoi rỉstikonža, ku on pordahat pessyn.

Tuldih sinčoh:
A-voi-voi, dai on sinčon pessyn!

Tuldih perttih:
A-voi-voi, dai on pertin pessyn!

Kačahettih päčillä ga:
A-voi-voi, dai šobat pessyn dai on pannun päčillä kuivamah.
Tol’ko on godnoi ristikanža meilä tullun!
Tuldih perttih, iššuttihizeh, rubettih kirgumah:
Hoi hyvä ristikanža, ku ollet nuori, ni tule meilä čikoksi, ku ollet keskinkerdahine, ni tule meilä l’uboilla akaksi, ku ollet vanha, ni tule meilä moamoksi.

Päčildä vaštoau:
Engo tule akaksi, engo tule moamoksi, ku ottanetta čikoksi, ni tulen.

Tule siä miksi taho, vai siä tule, – vaššattih izännät.
Hiän läksi sieldä päčildä, tuli syötti mužikat, d’uotti. Hänellä annettih erinosobennoi komnatta, piettih händä ylen hyvin.
Viesti läksı moada myö, što sin d’eävietih kiukkani akka, ylen hyvä on naini, ei tiijettee, mistä tuli. Dai tiijuššettih siidä talošša, missä oli hiän, se naini miehellä. Ukkoh duumaiččou: "Eigohän ole seže miun akka"?
Ottau da yhen kerran lähtöy meččäh, šaluo myö brodiu, tulou sen talon pihalla, mužikat ne pihalla aigad’uttih, terveyš loajittih, kuda midägi besoduidih, tulija mieš, sei kyzyy:
Midä elättä, midä oletta?

Hyö šanotah:
Meilä eläeššä nyt eu hädeä, ku d’umala meilä ando čikon.

Midäbo roadau se čikko?
Ei roa ni midä, syöttäy, d’uottau meidä, uberiu perttiloi, muuda semmoišta ni midä ei roa, – šanottih mužikat.
Missäbä hiän on?
Ka hänellä myö andoma eri komnatan, sielä hiän on, – šanotah mužikat.
Eigo šoaš bändä miula nähä?
Yksi i šanou:
Ka miksi ei voi nähä?
Voit, – šanou, – nähä, et siä ni midä hänellä roa.
Ka midä še miä roan?
Yksi mäni kuččumah, šanou:
Läkkä, čikko, ken ollou mužikka, kuččuu siuda nägiä.

Čikko vaštoau:
Miä ku sin lähtenen, ni miä nämbi en oo tiän.

Hiän mäni, šanou:
Čikko šano, što "ku miä teällä lähtenen, ni miä nämbi en oo tiän".

Hyö šanotah, što "ku hiän niin šano, ni myö emmä kuču".
Ka tuogoo työ, ristikanžat, ku vet eulle miun, ga mie vet en ota, vierašta miüla ei pie.
Kriikettih, toini läksi kuččumah toaš čikkoh, niin ni šano:
Ku miä tullen sin, ni miä nämbi en oo tiän.

Toaš tuli, niin ni šano, kui čikkoh šano. Hyö ei rubettu ni millä ožuttamah. Kriikettih, läksi kolmaš, mäni, šanou:
Čikko, tule siä meien perttih käymäh, ku mužikka ken ollou, tahtou siuda nähä.

No neušto d’o ku kolmaš mäni kuččumah, ni siidä vielä ku ei läksiš. Lopulla sieldä läksi. Tuli perttih, missä oli ukkoh, kaččou, ga oma ukko istuu, hiän šanou:
No ku miä täh tulin, ni miä nämbi en oo tiän.

Sen kera lähettih ukon kodih. Tuldih kodih, vanhemmat kačotahga nyt vašta on nastojaščoi poora. Se čikkoh otettih da siottih se hebožella händäh da heboista vičalla. Hebone händä potalla. Da ni lujettih:
Kuni siun luida,
sini hagopuida,
kuni šuolla mättähiä,
sini siun lihoja,
kuni šuolla vettä,
sini siun verdä.

[Подмененная женa]

русский
Были раньше старик да старуха. У них не было детей. Жили-были, старуха и говорит старику:
Сделай ты мне, старик, из дерева ребенка, чтобы был у меня ребенок.

Старик идет во двор, сделал ей из осины, из полена, ребенкамастер как был. Принес старухе peбенĸа в избу, старуха положила в колыбель, начала качать. Качала, качаларебенок заплакал. Начал ребенок расти, в сказке ведь ребенок быстро растет. Ребенок стал взрослым, говорит:
Мне, отец, надо пожениться.

Говорит [отец]:
Надо, так женись.

Поехали искать невесту, приехали в одну деревню. Справно как жили они, так будто им не выдадут невестукого сосватали, ту и отдали. Сыграли свадьбу, приехали домой, уложили их спать. Утром пошли будить, а жених уже один, невесты и нет. Им [родителям] стало обидно, что только женился, а жены уже нет, и подумали они, что непутевый у них сын.
Опять говорит этот жених:
Мне надо пожениться.

Родители говорят:
Кто за тебя пойдет, коли ты только женился, а жены уже нет?

А сын отцу и матери не говорит, куда он жен девает. Свой сынничего не поделаешь, опять и едут искать невесту. Приехали опять в деревнюиз этой деревни невесты не дали, приехали в другуютоже не дали, поехали в третью деревню. Там им выдали невесту, свадьбу сыграли, опять домой приехали, гостьба кончилась, опять их спать укладывают. Опять как утром пришлитак одни кости, от жены ни духу. Опять и говорит [сын]:
Мне надо пожениться.

Родители рады бы женить, только бы у него жены не пропадали. Опять пришлось поехать искать жену. Приехали в деревню, приехали в другую, третью, но нигде ничего, все говорят: "Не пойдем мы к нему на съедение". Приехали в одну деревню, там три сестры в одном доме, одна говорит:
Я пойду, если будет сделано то, что я велю.

Говорит она свекру-батюшке:
Я пойду, если спepвa сходишь к кузнецу.

Велит сделать у кузнеца семь пешней, семь копий, семь остроконечных ломов и трое больших щипцов.
Батюшка послушался, велел все сделать, и согласилась [девушка] выйти замуж. Поехали домой, и все свадебные гости пришли в дом жениха. Опять гостят, едят, пьют. Укладывают их спать. Батюшке говорит [невестка]:
Что я велела сделать, приготовь все за дверью.

В той комнате, где они ложатся спать, она сложила дрова в печи. Легли, жених невесте говорит:
Иди, – говорит, – позови.

Зови кого знаешь, раз велит звать-то. Невеста как пошла звать, так все эти вещи вверх остриями и установила. Вернулась она и спать легла. Жених и говорит:
Почему долго не приходят, звала ли ты?

Невеста говорит:
Звала я, да не знаю, почему они долго не приходят.

Иди-ка позови снова, – говорит жених.
Она идет, походя сунула огонь в печь, никого не зовет, приносит щипцы в избу. Опять спать ложится. Поспали немного, муж и говорит:
Что-то долго не идут.
Погоди-ка, я пойду позову.
Он как пошел да позвал, оттуда пришли нечистые демоны, пришли и такой шум подняли в сенях: одни натыкались на копья и ломы, а другие поворачивали обратно, а жена ждет мужа у дверей с щипцами в руках. Муж как открыл дверь, она его щипцами зажала; она как зажала, – он поленом и обернулся. Она взяла да в печь сунула и сказала:
Если крещеный, то выходи, а если некрещеный, то не выходи.

Печь топилась сколько-то времени, оттуда полено и покатилось. Она берет другие щипцы, это полено опять в щипцы зажала, колотила, поколачивала, опять в печь бросила и говорит:
Если крещеный, то выходи, если некрещеный, то не выходи.

Немного погодя опять полено и покатилось на пол. Она берет третьи щипцы, поколачивает полено, в печь бросает и говорит:
Если крещеный, то выходи, если некрещеный, то не выходи.

Немного погодя из печи выходит мужчина, и какой же он красивыйдаже словом не сказать! Они взяли да спать легли, и знай себе спят. Наутро отец и мать встали и говорят между собой:
Опять жену сгубил, не надо идти будить.

Отец ли, мать ли пошла будить, смотритда ведь вдвоем спят. Так обрадовалась, что не знает, что и делать. Пришла обратно в избу,говорит:
Сегодня вдвоем спят!

Побежали вдвоем будить. Разбудилиа муж краше прежнего, жена тоже хорошая. Поели, попили, занялись делами.
Пожили сколько-то и засобирались на родину жены в гости (а дом у них очень богатый, очень хорошо и богато жили). Приехали на родину жены, а другие сестры расстроились, что не пошли замуж в такой хороший дом. А муж какой красавец! Погостили немного, а было лето, сестра стала звать замужнюю сестру купаться на озеро, у ее мужа спрашивает:
Зять, отпусти сестру купаться.

Зять говорит:
Не жарко ведь, незачем вам ходить.

И не отпустил. Снова просит [сестра]:
Послушай, зять, отпусти ты сестру, мы пойдем выкупаемся и быстро вернемся.

Зять все не отпускает. Наконец уговорила, пошли с сестрой. Пришли на берег озера, разделись, стали купаться. Она, эта незамужняя сестра, привязывает сестре камень на шеюи в воду, а сама одевает на себя ее одежду и приходит домой. А зять у нее спрашивает:
Где твоя сестра осталась?

Это же я, – говорит она.
Зять подумал; "Как же это моя жена, неужто я не знаю своей жены? А ее одежда на ней". Ну, другая сестра не появлялась в доме. Прошло время гостить, они поехали домой. Домой приехали, а отец да мать смотрят, что не прежняя это невестка. Ну, какая бы ни была. Начали снова жить, а муж все думает, что "не моя эта жена".
Та как в воде барахталась, веревка на шее и развязалась, она освободилась, волной ее бросило на берег. Вышла на берег, смотритстоит небольшой дом. Подошла к дому, смотритперед крыльцом много одежды, а одежда вся в крови, и ступеньки в крови. Она взяла да одежду выстирала, крыльце и избу вымыла, одежду на печи развесила сушиться, а caмa спряталась за одеждой. Слышитхозяева идут; а они со змеем ходили воевать, но никак не могут победить того змея. Мужики пришли во двор, она слышит, как говорят:
А-вой-вой, какой-то добрый человек пришел к нам и крыльцо вымыл.

Пришли в сени:
А-вой-вой, и сенцы вымыл!

Пришли в избу;
А-вой-вой, избу тоже вымыл!

Взглянули на печь:
А-вой-вой, и одежду выстирал и развесил на печи.
Ну и добрый же человек к нам пришел!
Зашли в избу, сели, начали звать:
Хой, добрый человек, если ты молода, то будь нам сестрой, если среднего возрастабудь любому из нас женой, если старая, то будь нам матерью.

С печи отвечает:
Не буду ни женой, ни матерью.
Если возьмете сестрой, то выйду.
Будь ты кем хочешь, только выходи, – ответили хозяева.
Она с печи слезла, накормила мужиков, напоила. Ей дали особую комнату, очень хорошо к ней относились.
Разнеслась весть по земле, что появилась там вдруг незнакомая женщина, очень хорошая молодка, но не знают, откуда пришла. И узнали про это в том доме, где она была замужем. Муж
думает: "Не моя ли хоть это жена"?

Отправляется однажды в лес, бродит по бору, зашел во двор того дома. Мужики те случились во дворе, поздоровались, поговорили о том о сем, пришедший и спрашивает:
Как живете, как можете?

Они говорят:
Что нам теперь не жить, когда бог нам сестру дал.

Что она делает, эта сестра?
Ничего не делаеткормит-поит нас, убирает в доме, больше ничего не делает, – сказали мужики.
Где же она?
Мы ей дали отдельную комнату, там она, – говорят мужики.
Нельзя ли мне ее увидеть?
Один и говорит:
Почему же нельзя?
Можно, – говорит, – увидеть, ничего ведь ты ей не сделаешь.
Что же я ей сделаю?
Один пошел звать, говорит:
Пойдем, сестра, какой-то мужик хочет тебя видеть.

Сестра отвечает;
Если я туда выйду, то я больше не ваша.

Он пошел, говорит:
Сестра сказала, что "если я выйду, то я больше не ваша".

Они говорят, что "раз она так сказала, то мы не позовем ее".
Да приведите вы, добрые люди, – ведь если она не моя, то я ведь не возьму, чужую мне не надо.
Пошел другой опять звать сестру, она так же сказала:
Если я выйду, то я уже не ваша.

Опять вернулся, так и передал, как сестра сказала. Пошел третий,сказал:
Пойдем, сестра, в нашу избу, мужик какой-то хочет тебя видеть.

Ну как не пойдешь, коли третий уже пришел звать. Наконец пошла. Пришла в избу, где был ее муж, смотритмуж сидит, она и говорит:
Ну, раз я пришла сюда, то я больше не ваша.

Тут же отправились с мужем домой. Пришли домой, родители смотряттеперь только настоящая пара. А ту сестру взяли да привязали к хвосту лошади, а лошадь ударили вицей. Лошадь ее залягала. И проговаривали:
Твои кости
будут валежником,
кочками на болоте
будет твое мясо,
водой на болоте
будет твоя кровь.