[Причитывает дочь на могиле матери]
русский
Господи и боже, благословите,
дорогие спасы, благословите-ка
уж меня, дорогую выношенную, в этот пригожий денек.
Пришла [к тебе], моя дорогая женщина милостивая,
попытайся-ка теперь сдвинуть лишние тяжести,
и сбросить с себя насыпанную земелюшку,
моя дорогая женщина милостивая, в своем чреве меня выносившая.
Пришла вот я, черемушинка, к тебе,
к твоей могильной доске из дальних дорог пришла,
кручинная женщина пришла на своих уставших ногах.
Попытайся-ка теперь сдвинуть лишние тяжести
и сбросить насыпанную земелюшку.
Попытайся-ка теперь подняться
ты, моя дорогая женщина милостивая,
меня в своем чреве выносившая, к своей дорогой выношенной.
К приходу удрученной женщины
не сможешь ли, остудная, хоть на локоточках приподняться?
Не сможешь ли к приходу удрученной женщины,
не сможешь ли хоть сидя приподняться?
Либо не сможешь ли ты в эти пригожие денечки
хоть на две пяточки подняться [вскочить]?
Еще ли я, поникшая, смогла бы,
твой изнуренный облик узнать,
и истощенную [?] плоть смогла ли бы узнать?
Попытайся-ка теперь у остудной [усл.] женщины
хоть остывшим языком спросить,
ведь пришла я к твоим ласкам, моя дорогая женщина милостивая,
черемушинка (?), в твоем чреве выношенная, твоя дорогая выношенная.
[Я] пришла с дальних дорог за пятьдесят километриков (так!).
Пришла, видишь, остудная,
с обильными слезами да с теплыми кушаньями,
пришла к твоим узким могильным досочкам.
Попытайся-ка теперь, не сможешь ли ты для меня, печальной,
очень больших трудов на себя принять,
не сможешь ли развеять мою тоску, тоску удрученной женщины,
остудной [усл.] самой, хоть охладевшим языком.
Пришла я к тебе теперь,
ведь у меня очень печальные дни.
Пришла к тебе приникшая с великим трудом,
со своей большой тоской.
Ведь принесла к тебе свои боли высотой до неба,
величиной во весь свет тоску принесла, смотри, к тебе.
Моя дорогая женщина милостивая,
угадаешь ли непроходящие в моем сердце кручинушки.
Теперь принесла я их к тебе,
моя дорогая женщина милостивая, смотри,
печали повыше сосен принесла,
и во весь свет величиной тоску принесла, удрученная женщина.
Не могла за все это времечко, тобой созданная,
за все шесть годочков не могла
тебе и верных весточек отправить.
Не смогла я и теперь, кручинная,
что-либо понятными для тебя словами написать.
Не оставила ведь ты своей милой взращенной адресов,
когда отошла на тот чудесный свет.
Не сумела [я], кручинная, понятным тебе языком написать.
Нет у меня, кручинной, таких перышек,
и нет таких узких карандашиков,
и не было милых адресочков.
Теперь пришла я, твоя созданная, за шестьдесят километриков,
перышко твое взращенное, [пришла] к твоим устам.
Теперь, кручинная, напишу на твоем полотняном саване,
на твоей запавшей груди.
И сможешь ли теперь понять мою печаль,
ты, моя дорогая женщина милостивая?
Еще ли сможешь мои печали, высотой с сосну понять,
и кручинушки твоей созданной, выросшие повыше елочек,
можешь ли понять их у своей взращенной?
Сможешь ли понять кручины, широкие как озеро,
моя дорогая женщина милостивая?
Сможешь ли понять непроходящие боли в моем сердце,
моя дорогая женщина милостивая?
И теперь спрошу тебя, несчастную женщину,
помнишь ли еще свою прежнюю жизнь,
как выхаживала меня в своем чреве,
как растила меня, горемычную, до семи годочков?
А семи годочков отправила на чужую сторонушку,
моя дорогая женщина милостивая.
За двадцать километриков отправила
меня, недоросшую, свою головушку кормить.
Ведь я уже тогда из своих молодых глаз [букв.],
кручинная, водицу проливала, твоя созданная.
Аж сутками [оплакивала] свое сиротское имечко, горемычная.
Такая большая тоска была у удрученной по твоим ласкам.
Теперь пришла, несчастная, с великими печалями
написать тебе о своем житье кручинном.
Гляди, отлучила меня с восемнадцати полных годочков,
кручинную, на чужую сторонушку,
отдала меня незнакомым светлым суженым.
Я ведь в восемнадцать годочков
была еще в неразумном разуме,
так ведь у меня в моем молодом сердце до небес [кручинушки],
величиной во весь свет печалушки, горемычная, ношу,
как отлучилась от тебя, моя дорогая женщина милостивая.
Не могла я тогда со своим неразумным разумом
с тобой не умела поговорить, горемычная.
Теперь на семидесятом полном годочке
больше разума стало в горькой головушке.
Теперь, хоть кручинная, напишу тебе
на твоей груди, на белом полотняном саване,
так поймешь ли ты мои кручинушки, несчастной?