ВепКар :: Тексты

Тексты

Вернуться к списку | редактировать | удалить | Создать новый | История изменений | Статистика | ? Помощь

Čar’ Davida

Čar’ Davida

карельский: собственно карельское наречие
Ругозерский
Oli ennen čar’ Davida. Hiän kävi saharnoissa muašša nuoristumah, šielä elävyä vettä juomah. Akallah ei tuonun. Akka kun vanheni ta kuoli, niin hiän tuaš uvven ni nait. Toini naini eli, eli tai kuoli. Otti kolmannen, ka kolmaš naini šai pojan. Hiän ei ni malta lähtie matkoilla saharnoih muah, kun niin on hänellä mielehini poika. Pojalla pantih nimekši Ivan-čarejevič. Šai naini toisen pojan, šillä pantih nimekši Petri-čarejevič, tai kolmannen pojan šai, šillä nimekšiNikolai-čarejevič.
Poikie kun hiän kašvatti, ka ei malttan lähtie saharnoih muaha, ka hiän jo i vanheni da enämpi ei ni kyheyhy ni vouzu lähtömäh. Kävelöy da ohahtelou: "En voi lähtie enämpi, nyt kuoloma tulou".
Vanhin poika Ivan-čarejevič šanou:
Tuatto-muamo, prostikkua-blahoslovikkua milma elävyä vettä eččimäh.

Häntä prostitah-blahoslovitah, tai hiän lähtöy. Annetah hänellä parahat vuattiet, miekat, millä čuari ennen liikku.
Hiän lähtöy. Mänöy tuon pitkyä, tämän lyhyttä, ka tulou kolme tietä vaštah: yhteh stolppah on kirjutettu, jotta elävyä vettä, toiseh, jotta zmejan kera pellošša toruamah, a kolmanteh, jotta nelččyön kera muate.
Ivan-čarejevič: "Lähen neiččyön kera muate". Mänöy, ka tulou neičyt vaštah, kaunis, kai kullašša, hopiešša, šanou:
Tule, tule, Ivan-čarejevič, šilma olen vuottan, kai kolme vuotta jo ruoka on ollun stolalla.

Tytär šyötti, juotti, viey hänen šänkyh muate, šänky kaunis-kaunis, jotta hirvie!
Nouše, – šanou, – šänkyh muate.
Ivan-čarejevič kun noušou, ka pogrebah i lankieu. Šinne kun pučkahti, ka šielä mieštä hos kuin äijä. On šekä herrua jotta talonpoikua. Šanotah: "Ken tuli"? Kačotahka Ivan-čarejevič. Šanotah: "Ohoh, puutuit ni šie tänne, tiälä šuat kyllälti märkyä kagrua šyvvä".
Toine poika koissa kokistelou, jo hänellä himottau muailmalla, kun ei velliekänä kuulu kotih, tai šanou muamolla-tuatolla:
Tuatto-muamo, prostikkua-blahoslovikkua milma elävyä vettä käymäh.

Häntä šuoritetah tuaš, ta lähtöy niinkuin vanhempi velliki, mänöy niih tiešuaroih.
Yhteh on kirjutettu: elävyä vettä, toisehpellossa zmejan kera toruamah, jälelläh tulošta ei ole tietuo, a kolmantehneiččyön kera makuamah. Perti-čarejevič duumaiččou: "A lähen neiččyön kera makuamah".
Neičyt jo vaštah tulou, šanou:
Tule, tule Petri-čarejevič, šilma kuuši vuotta vuotan, et tule, kyličči kävelet.

Hm, – šanou Petri-čarejevič, – vašta koistani läksin.
Viey neičyt tuaš kotihih, šyöttäy, juottau kylläsekši (kylläsekši hiän šyöttäy hos pogrebah pannessa), viey muate.
Nouse, – šanou, – muate rupiemma.
Petri-čarejevič noušou, ka pogrebah ni pučkahtau. Tuaš šielä mieštä hos kuin äijä, tai hänen velli šielä! Vellelläh kättä antau. Šanou velli:
Tai šie tänne?
Nyt kačo olemma tilašša!
Nikolai-čarejevič še oli pahin poika tuatolla ta muamolla. Häntä ei šuvaittu koissa, Tuhkimus-Tähkimyš oli, kiukuatıperissä tuhkien kera. Tai TuhkimusNikolai-čarejevič, hänellä on jo kahekšantoista vuotta, pyrkiy elävyä vettä eččimäh:
Tuatto-muamo, blahoslovikkua milma, kun ei ni toisesta vellestä tulijua tullun.

Kunne šiušta läksijäštä, pisy kiukuallaš, kun ei ni toisista, mitänä rodiutun, – šanotah tuatto tai muamo.
Nikolai-čarejevič lähtöy. Annetah hänellä paharaiska heponi, kläyččy. Ajau Nikolai-čarejevič aitojen peräh. A hiän kuulou, jotta hänellä on äijä väkie. Hiän ottau tai ruaššaltau hepozelta nahkan korvih, šanou:
Korpit, voronat, muamon-tuaton hevoista šyömäh!

Lennetäh korpit, voronat hevoista šyömäh. Hiän kun vihelti, ka tuli šiih hänellä heponi, karva kultua, toini hopieta, kolmannel ei ni sviettua! Lähtöy šillä hepozella ajamah. Tulou ših šamah tiešuarah, mih velletki oli ajettu. Kaččouyhteh tieh bn kirjutettu: elävyä vettä, toisehzmejan kera toruamah, kolmantehneiččyön kera makuamah.
Duumaiččou Nikolai-čarejevič: "Kunne milma on työnnetty, ka šinne mänenki". Lähtöy šitä tietä, mi juohattau elävyä vettä eččimäh. Lähtöy hiän šitä matkuamah. Matkuau päivän, matkuau toizen, jo kolmannen, ka tulou talo vaštah, kukon kannakšilla pyöriy, kanan varpahilla. Šanou:
Talosen-malosen, myöštäyhy, maloštauhu, matkamiehen yöšijakši, vaipunuon vakaušijakši.

Talo i myöštyy. Astuu Nikolai-čarejevič perttih. Kaččoušielä akka hyvin šuurinenäni alko pauhata:
Huh, huh, tulipahan venyähen verta šyvväkšeni, juvvakšeni.

Oho šie, huora-kurva, – šanou Nikolai-čarejevič, – šöisit matkamiehen šittoneh-kusineh, hikineh, väkineh. Kylyn lämmittäsit, kylvettäsit matkamiehen, pehmiempi olis ičelläs šyvvä.
Akka šanou:
Oho, ken olet šie noin ošava šanoja?

Mie olen, – šanou Nikolai-čarejevič, – Davida-čuarin nuorin poika.
Ohoh, – akka šanou, – kun olet lähini heimolaini, mie olen Davida-čuarin vanhin čikko. Kunne, läksit, poikazen?
A läksin, – šanou Nikolai, – saharnoista muašta elävyä vettä käymäh, kun tuatto-muamo ruvettih vanhenomah.
Äijä šinne on männehie, vain vähä šieltä on tullehie. Miun ukko kun kävi, niin hepozelta häntä šyötih.
Kyselöy akka šanomie: "Kui šielä nyt velli eläy, jo ammuin ei käy tiälä".
Šyötti, juotti pojan, anto hänellä toisen hepozen, šanou:
Nuorin sizäreni eläy šielä läššä, ka hiän juohattau.

Nikolai-čarejevič ajau tuaš tuon pitkyä, tämän lyhyttä, tulou talo šenin vastah, pyöriy kukon kannakšilla. Hiän tuaš šanou:
Talosen-malosen, myöštyhy, maloštauhu, matkamiehen yöšijakše, viluhizen lämpimäkše, vaipunuon varakše.

Talo i myöštyy. Mänöy pirttih. Šielä akka nenälläh kekälehie liikuttau, šanou:
Tuli tuaš venyähen verta šyvväkšeni, juvvakšeni.

Oho šie, huora, šie šöisit matkamiehen šittoneh-kusineh, hikineh, väkinehparempi šyöttäsit, juottasit matkamiehen, kylvettäsit, niin olis ičelläs pehmiempi šyvvä.
Oho, ken olet niin ošava šanoiltaš?
Olen Davida-čuarin nuorin poika.
Oletpahan lähini heimolaini, mie olen Davida-čuarin keškimmäine čikko. Kunne läksit, poikan?
Läksin elävyä vettä eččimäh, kun tuatto-muamo ruvettih vanhenomah.
Oo, – šanou, – äijä šinne on männehie, vähä šieltä tullehie. Miun ukko kävi, ka hepozelta häntä šyötih.
Šyötti, juotti, kostitti pojan, šanou:
Jätä hepozeš tähä, mie annan šiula toisen hepozen.
Kun jälelläh tulou kiireh tulla, niin levähtänyöllä hepozella piäset.
Nikolał-čarejevič hepozen heitti, läksi tuaš ajamah.
Ajau päivän, toizen, jo kolmannen päiväykšen. Illalla tulou talo vaštah, pyöriy tuaš kukon kannakšilla, kanan varpahilla. Šanou Nikolai:
Talosen-malosen, myöštäyhy, maloštauhu, matkamiehen yöšijakši, viluhisen lämpimäkši, vaipunuon vakaušijakši.

Talo myöštyy. Aštuu taloh, šielä akka kiukuata havuou, šanou:
Huh, hun, tulipahan venyähen vertä šyvväkšeni, juvvakšeni, jo ammuin en ole šuanun.

Oho, šie, huora-kurva, bliädi, – šanou, – šöisit matkamiehen šittoneh-kusineh, hikineh, väkinehparempi šyöttäsit, juottasit, kylyn lämmittäsit, kylvettäsit, niin pehmiempi olis šyvvä.
A ken olet moini ošava šanoiltaš?
Olen Davida-čuarin nuorin poika.
Oletpahan lähini heimolaini, mie olen Davida-čuarin nuorin čikko. Kunne läksit, poikan, näin pitällä matalla?
Läksin elävyä vettä eččimäh, kun tuatto-nıuamo vanhettih, jotta nuorissuttais jälelläh.
Äijä on šinne männehie, vain vähä on šieltä tullehie. Miun ukko kävi, ka hepozelta häntä šyötih.
Etkö, tätizen, tiijä, kuin šuaha šitä vettä?
En, poikan, tiijä, vain mie annan šiula šen hepozen, kulla miun veikko kävi šielä, heponi tietäy. Mie šanon vain šen verran, jotta kun mänet täštä šiniseh liettieh (peskuh), nin heponı juohattau ielläh.
Mänöy Nikolai, ajau šinizeh liettieh, ka heponi šanou:
Pane, – šanou, – šilmäš umpeh, kiinitä hyvin, lyö vielä paremmin, jotta mie piäšen mereštä piäličči.

Poika niin ruatau. Ajetah meren šuareh. Šuari on hyvin kaunis, heinä kultani kašvau, okšat puissa kultaset. Heponi šanou:
Šie rupie muate ta makua niin pitälti, kun mie en hirnunne.

A iče heponi mänöy kultaista kuluo, hopiesta heinänpiäta šyömäh. Päivä šijautu. Hepone hirnakoičči. Poika hyppäi ylähäkši. Šanou heponi:
Hyppyä šelkäh, lyö hyvin, kiinitä vielä paremmin, jotta piäšemmä mereštä piäličči.

Niin Nikolai löi hyvin, kiinitti vielä paremmin tai ajetah meren poikki, tai vielä sŧeklazen linnan šeinän piäličči čuarin kaivon luokši. Šanou heponi pojalla:
Nyt kun mänet, kai ollah ovet kahallah, čuarin tytär makuau, hänen pielukšissa on kakši buti̮lkuatoini on mušta, toini valkie, ota ne, vain muuta ni mitä elä liikuta.

Mänöy Nikolai-čarejevič, aštuu yhekšänteh kerrokšeh, matalla šielä oli šyömyä, juomua stolat täyvet, hiän ni mitä ei košeta. Mänöy čuarin tyttären kamarih, ka tämä šielä pal’l’ahin nahkoin makuau čirhottau. Poiĸa ottau buti̮lkat, kaččou, duumaiččou: "Et še kyllä jiä čärähyttämättä". Tai ottau ta čärähyttäy tyttären ta iče kiirehäizešti juokšou hepozen luo.
Kaččouka heponi on umpivereššä. Šanou heponi:
En käšken ni mitä koškie, a šie et ollun koškomatta, kačoi nyt, min čuudon luait.
Ota čuarin kaivošta vettä, luo miula kolme kertua piällä.
Poika luou. Veri katou, ka vašempah kantapiäh vähäzen jiäy. Lähetäh kiireheššä ajamah, ka hepozen kapie (še verini), koški linnan šeinäh, ka šeinä halki. Šiih paukahukšeh čuarin tytär havaččiutu.
Čuarista lähettih ajamah pojalla jälkeh. Heponi šanou:
Kiinnitä hyvin, lyö paremmin, jotta piäšemmä pakoh.

Poika lyöy. Ajetah kiireheššä, tätih vajehtau hepozen, ei ole aikua kostimah, ajau ielläh. Kaččoujo ollah čuarin voiskat läššä. Piäšöy toizeh tätih, tuaš vajehtau hepozen, ajau ielläh kolmanteh tätih, vajehtau hepozen omah hepozeh da ajau stolpah šuahe, da piäšöy rajan toisella puolen. Tai čuarin tytär piäšöy stolpah šuahe, vain rajašta piäličči ei voi tulla. Rajan toizella puolen alkau haukkuo, šanou:
En voi nyt tulla šillä puolen, vain viärys viäryvven piällä piäšöy, vielä puutut miun käteh!

Tyttö läksi ajamah jälelläh, a Nikolai-čarejevič duumaiččou: "Lähen vielä zmejan kera toruan". Otti ryyppäi elävyä vettä, ka tuntou, kun hänellä väkie lizäyty. Mänöy zmejan luo peltoh. Kaččoukun on väkie kuatun muštanah muašša. Kyšyy:
Voitko ken vaššata, mintäh on täh äijän rahvasta kuattu?

Yksi vähäzen noštau piätä, šanou:
Zmeja noužou muašta, niin še tappau äijä rahvašta.

Mänöy toizeh peltoh, tuaš kyšyy:
Voittako ken vaššata, mintän on äijän rahvašta kuattu?

Yksi vähäzen piätä noštau, šanou:
Zmeja noušou pellošta, še tappau.

Kolmanteh mänöy, ka šiel on vähemmä kuattu rahvašta. Kešellä peltuo on stoila, missä hevoista šyötetäh, da šatra, missä ičellä levähtyä. Hiän šitou hepozen stoilah, a iče ojentautuu levähtämäh šatrah. Yksi raanennoi noušou pellošta istumah, pakauttau:
Ken ollet, poikan, ka ennen päivänlaškuo šiulaki šurma tulou.

Rupei päivä laškomah, tai zmeja noušou pellošta šemmoizen karjehen kera:
Ken on tullun muate miun šatrah, ken on ruohtin miun stoilah panna hepozen?

Nikolai-čarejevič noušou:
Ka elä šie häntä šittoneh šyö!
Davai myö ajamma heposillana kiistah. Kumpasen heponi iellä vaipunou, šillä loppu.
Ajetah kerta pellošta ympäri. Zmejan heponi lankieu polvillah. Ajetah toini kertatuaš lankieu. Kolmaš kerta kun ajetah, ka kokonah lankieu. Nikolai-čarejevič ottau ta panou zmejan heposineh päivineh kolmekši palakši, a iče mäni zmejan šatrah muate.
Makai yön. Huomenekšella nousi, ka rupieu eččimäh šitä loukkuo, mistä zmeja nouzi. Eččiu, eččiu, ka näköy, kun on pieni loukkoni muašša, niinkun värttinän kannalla pissetty, šiinä on liinani nuorani. Hiän kun nuorašta vejältäy, ka avautuu vaškini ovi da vaškini mosta. Hiän matkuau vaškista mostua myöten, tulou vaškini dvorčča vaštah. Mänöu dvorččahka tyttö kaunis, kankašta kutou, šanou Nikolai-čarejevičilla:
Terveh, terveh, Mikola-čarejevič, tuaton tapoit, ka muamuo et tapa, muamo on etevämpi.
Vain kun ottanet moršiemekšeš, niin tapat i muamon.
Otan, – šanou Mikola, – tulleššani, nyt mänen vielä ielläh.
Mäne, mäne, – šanou, – on miula šielä toini sizär.
Mikola-čarejevič matkuau ielläh, ka tulou hopieni dvorčča vaštah. Mänöy dvorččah, ka vielä kaunehempi tytär kutou kankašta.
Terveh, terveh, Mikola-čarejevič, tapoit tuaton, ka muamuo et tapa, vain kun ottanet moršiemekšeš, ka tapat ni muamon.
Otan, – šanou, – ka mänen vielä ielläh.
Mäne, mäne, – šanou, – kolmannen sizären kera eläy muamoni.
Mänöy Mikola-čarejevič. Tulou kultani dvorčča vaštah. Aštuu šiämeh, ka niin kaunis tytär kutou kankašta, jotta hiän kai pöläštyy (vain ihastunko lienöy niin äijän). Šanou tytär:
Tulet, tulet Mikola-čarevič!
Tapoit tuaton, ka tapat ni muamon, kun ottanet miun akakšeš.
Otan, otan, – šanou Nikola-čarejevič, – ota šormukšeni.
Ottau nimettömäštä šormešta šormuksen, antau tytöllä. Tyttö antau oman šormukšen Mikolalla, šanou:
Nyt kun muamo tulou, niin šiun paikalla šiihi tappau, vain šie pyri prostiutumah kuulla ta päivällä, niin hiän kun laškou, niin mäne sarajalla, šiel on kakši buti̮lkua: toini mušta, toini valkie, juo vezi valkiešta, a tilalla kua mušta vezi.

Ei keritä i šanua loppie, kun tulou viuhahtau akka tai pačkuau Mikolan muaha. Kerozen piällä tahtou aštuo, ka šanou Mikola:
Elä vielä tapa, piäššä kuulla ta päivällä prostiutumah.

Mäne, – šanou akka.
Mikola mänöy, noušou sarajalla, juou valkien vejen, muššan panou šijah. Tulou, niin on väkövä, kai kultani late henšuu (uppuou). Ottau pačkuau akan lattieh, puristau keroista.
Mie nyt šiun tapan!
Mie kun šiun piäššin prostiutumah, niin piäššä šieki milma.
Piäštäy häntä Mikola, ka akka mänöy ta juou kuolien vejen ta šiihi i halkei. Piäšöy henkitoreissah kynnykšellä, karjuu tyttärelläh:
Ved’ma, šöit!

Pihalla on tukku keluo (puuta), – šanou tyttö. On hänellä vielä äijä šukulaista, polttakka häntä täššä, niin ei voija meilä ni mitä.
Poltettih akka. Tyttö ottau šulkkupaikan. Löi ristih-rastih šillä huonehie, ne muututtih kultajiäličäksi, kiäriy šen paikan šiämeh, antau pojalla ta šanou:
Kun minne mänemmä, niin kun tämän levität, niin šaman-moini koti tulou.

Männäh toizen sizären luo. Toini sizär šenin lyöy šulkkupaikalla huonehie: "Muuttukkah tämä jiäličäkši", – šanou. Ne i muututah. Kiäriy paikkah, antau Mikolalla.
Männäh kolmannen sizären luo. Tämä šenin lyöy ristih-rastih huonehie, tuaš muuttau huonehet jiäličäkši. Lähetäh matkah, nouššah mualla. Tullah tuaš stolpan luo. Šanou Mikola tyttärillä:
Työ vuottakkua täššä, mie lähen vielä neiččyön kera makuamah, en jätä tätä i kolmatta reissuo käymättä.

Mänöy, ka tulou neičyt jo vaštah, kai itköy, šanou:
Tule, tule Mikoła čarejevič, kyličči kävelet, et tule miun luo.

"A olen mie šiun moizie kraalečkoja nähnyn", – duumaiččou. Tytär šyöttäy, juottau, lähetäh muate. Šanou tytär:
Nouše šänkyh.

A emäntä noušou iellä, – šanou Mikola.
Nouše, nouše, ei šielä i mitä ole, – tytär šanou.
Ka etkö šie šiitä nouše!
Ottau ruaššaltau ta pačkuau tyttären šinne.
Mušikkajoukko hypätäh (niitä on jo šata kolmekymmentä mieštä):
Ken tuli, ken tuli?

Kun nähäh, jotta še šamani ved’ma, kumpani hiät šuatto, – riivitäh tukista, käzistä, peršieh potitah häntä.
Karjuu pogrebašta:
Laše, hyvä mieš, ota milma pois!
Tule miun kera elämäh, mie olen čuarin tytär!
Šuuhu mie šiula kušen! Šano avuamet, jotta piäššämmä pois rahvahan!
Avai, ka šielä on papin poikua, kupčan poikua, ka šieläi hänen vellet. Zdorovaiččou vellien kera.
Tytär itköy ta pyrkiy. Šanou Mikola, jotta "anna podpiskaš, jotta ni ketä rahvašta et enämpi vaivua, a iče šuat jiähä. Kun kuullen, jotta šie tämmöistä pelie piet, ka vielä myö šiut opaššamma".
Antau tyttö podpiskan, ta 1ähtöy Mikola vellieh kera. Tullah tuaš stolpah. Šen tytön kuvan revittelöy kolmannešta tieštä. Lähetäh matkah ielläh. Mikola-čarejevič on niin vaipun, jotta ei voi matata. Šanou vellilöillä:
Levähtäkkä vähäzen.

Ruvetah levähtämäh. Käšköy Mikola piätä eččie moržiemellah, šiihi ni uinuou bohaterskoih uneh. Ei kuule ni mitä.
Vellet paissah:
Meitä tuatto ennen hyvänä piti, a myö mänemmä nyt kotih ilman mitäi.
Tappakka velli.
A emmä tapa, – šanou toini velli, – šitokka kiät puuhu kiini ta lykäkkä mereh. Šinne hiän iče kuolou.
Moršien itköy, noššattau, ei Mikola kuule. Vellet šivotah Mikolua šuureh keloh ta lykätäh mereh. Otetah naizet ta männäh kotih.
Mikolua tuuli kuletteli merellä, ka viey häntä toizeh muaha. Päivä on hyvin kaunis, tyyni. Näköy čuarin tyttö ikkunašta merellä plavinan. Šanou čuarin tytär piijoilla:
Mänkyä käykyä kaččokkua, mi plaviu merellä.

Männäh piijat šouvetah, kačotahmužikka, tai häntä šouvvetah rantah. Šanotah čuarin tytöllä: niin i niin, mužikan toimma.
Lähen, – šanou čuarin tytär, – kačon, mi hiän on mužikkoja.
Kaččou, čarskoissa vuattiešša on mieš, čarskoi miekka, kuottelou kormanojaka buti̮lka! Prizkaiččou šillä, ka mieš kai muštenou. Kuottelou toista kormanuo, ka toini buti̮lka. Prizkaiččou šillä, ka mieš hyppyäy pystyh.
Huh, huh, kun viikon makain!
A olizit vielä viikomman muannun miutta pahatta.
Mänöy poika leškiakkah. Šanou:
Anna, akkazen, šyvvä ta ota elämäh.

Otti akka häntä, anto šyvvä. Poika rupei muate, makai päivän-laškuh šuate. Noušou, mänöy pihalla kävelömäh, kuulou itkuo. Mänöy kyšyy akalta:
Mitähän linnašša mänöy tuammoini itku?

A, – šanou akka, – čuarin tytärtä annetah kolmipäizellä zmejalla šyötäväkši. Jo vietih meren rantah.
Šanou poika leškiakalla:
Anna miula kolme kuožalipiätä villua.

Antau akka. Hiän ottau hivou miekkah, lyöy ne kaikki kuožalit poikki, šanou:
A lähen, – šanou, – kuottelen vielä voimieni.

Lähtöy, mänöy meren rantah, šielä čuarin tytär istuu ta itköy. Šanou poika:
Eči piätä miulta.
Mitä nähnet, niin šano miula.
Tyttö eččiy. Alkau meri lainehtie. Kerran tuli vetenä, toizen lumena, kolmannen tulena. Nouzi kolmepäini zmeja mereštä, heponi hänen polvizillah lankei, karjahti zmeja hepozellah:
Mitä hiiškut, hiijen elävä, korškut, konnan ruoka?
Ei ole muita mualla varattavie, kun Mikola-čarejevič, tai šen luita korppi ei ole tänne kantan.
Hyppäi Mikola:
Hauku mieštä šilmissä, elä šilmien takana!

Puhu puhtahašta puaruštaš rautani tanner torata, – šanou zmeja.
A ei rapamaroilla tannerta, kačo kun kotis palau!
Zmeja kun kačahti, ka hiän zmejalta piät poikki. Panou piät kiven alla, muun runkon mereh.
Tyttö pyrittäy häntä kotih:
Lähe tuaton luo, mie šiun, šie miun, rupiemma yheššä elämäh.

En lähe, miula on jo moršienta kyllälti.
Mikola mänöy jälelläh leškiakkah makuamah.
Čuari ihaštu, kun tyttö piäsi. Luati piirut-bualut, kuččuu kaiken rahvahan šyömäh-juomah. Šielä vesselyijäh.
Mereššä zmeja šiänty, työntäy čuarih kirjazen, jotta "miun vellen tapoitta, jesli että anna tytärtä miula šyvvä, niin šyön koko linnan".
Čuarih tuaš šuru lankei! Šitä itetäh kaikin, koko linnan väki. Mikola tuas päivänlasun jälkeh mänöy pihalla, kuulou itkuo. Tulou pirttih, kyšyy leškiakalta:
Mitä linnoveh itköy?

A itetäh, kun kuušipäini zmeja tulou čuarin tytärtä šyömäh.
Anna miula villua kuuši kuožalipiätä.
Leikkai villapiät ta läksi meren rantah. Šanou tytöllä:
Eči piätä, a mitä nähnet, niin šano miula.

Alko meri volnuiččiutuo. Kerran lumena, toisen vetenä, kolmannen tulena. Nousi zmeja merestä, ka heponi lankei polvisillah.
Mitä hiiškut, hiijen elävä, korškut konnan ruoka? Ei ole muita varattavie, kun Nikolai-čarejevič, tai šen luita korppi ei tänne kantan.
Hyppäi Nikolai:
Hauku mieštä šilmissä, elä šilmien takana!

Puhu puhtahašta puaruštaš rautani tanner šotua käyvä.
Ei rapamahoilla pie rautatannerta, kačo kun kotis palau!
Zmeja kun kačahti, hiän šillä aikua piät poikki. Pani piät kiven alla, muun runkon mereh.
Tyttö moliu:
Tule meilä, mie šiun, šie miun, tuatto kuččuu, ei piäššä!

Mikola ruaššalti iččeh pois tyttären šepäilyštä i läksi leškiakkah muate.
Čuari tuaš ihaštu. Luati piirut-bualut. Kučču rahvahan piruimah. Šielä pietäh iluo puoleh päiväh.
Mereššä viimeni zmeja šiänty, työntäy viessin, jotta "vellet tapoitta, ka ei ni tyttö šyömättä jiä. Että vain työntäne meren rantah šyötäväkši, niin koko linnan šyön". Tuaš čuarih šuru lankei, itetäh koko linnoveh. Mikola noušou makuamašta, kävelöy pihalla. Kuulou, tuaš linnoveh itköy. Kyšyy leškiakalta:
Mitä apieta tuaš linnoveh pitäy?

Pietäh, kun čuarin tytär on annettu yhekšipäisellä zmejalla šyötäväkši.
Anna yhekšän kuožalipiätä.
Antau leškiakka tuaš yhekšän kuožalipiätä. Hivou Mikola miekan. Lyöy kuožalija, kahekšan šuau poikki, yhekšättä ei ni šuanun.
Lähen, – šanou, – hot’ ei tämä kerta männeki imehittä-kummitta.
Mänoy rantah. Šanou tytöllä:
Eči piätä.
Mitä nähnet, šano miula.
Tyttö eččiy piätä. Alko meri volnuiččiutuo. Kerran tulou lumena, toisen vetenä, kolmannen tulena. Noušou zmeja mereštä. Heponi polvizillah lankieu. Karjahtau zmeja:
Mitä hiiškut, hiijen elävä, korškut, konnan ruoka?
Ei ole muita mualla varattavie, kuin Mikola-čarejevič, tai šen luita korppi ei ole tänne kantan.
Hyppäi Mikola:
Hauku mieštä šilmissä, elä šilmien takana!

Puhu puhtahašta puaruštaš rautani tanner šotie.
Ei rapamaralla pie tannerta. Kačo kun kotis palau!
Zmeja kačahti, hiän vejälti miekalla, ka kahekšan piätä poikki, yhekšäš.jäi. Zmeja puri kiän. Čuarin tyttö šito kiän šulkkupaikalla. Toreuvuttih uvveštah, Mikola vejälti viimesen piän poikki. Čuarin tytär moliu:
Lähe čuariksi, en eruo mie šiušta.

Mikola d’erniy čuarin tytön kiät kaklaštah, mänöy leškiakkah. Čuari haukkuu tytärtä:
Mintäh et tuo šulhasiksi, jo kolmannen kerran piäšti šurmašta!

Kun ei, – šanou tyttö, – lähe, niin min mie voin.
Čuari luatiu tuaš piirut-bualut. Kuččuu kaikki šinne rujot, rammat, verišokiet. Leškiakkaki šinne piätyy mänömäh. Kyšyy čuari:
Joko kaikin, koko linnan väki on tiälä?
Onko šemmoni mieš, kumpani piäšti miun tyttären kuolomašta?
Šanou. leškiakka:
On miun luona mieš, kumpani kolme kertua kävi zmejua tappamašša ta lähtiessäh löi aina kuožalipäitä poikki.

Čuari työntäy kakši koriettua Mikolua käymäh. No Mikola noššatetah ta viimein hiän lähtöy. Čuari kun hyvällä mielin ottau vaštah, kostitah šiinä, šyvväh, juvvah, šanou čuari:
Ota koko linna ta rupie čuariksi.
Mie olen jo vanha tai kykenemätöin čuariksi, a šiunmoini mieš olisit paikallaš čuarina. Ota tyttäreni, kaikki annan šiula.
En ota, eikä miušta ole čuariksi. Naižie miula on jo entisie kyllälti, – šanou Mikola.
Milläpä mie šiun hyvitän? čuari kyšyy.
Ei miula muuta pie kun kakši saltattua ta niillä kun annat den’gua niin äijän, jotta myö tulemma toimeh ielläh matatešša.
Čuari antau saltatat ta den’gat ta niin hyö lähetäh taivaltamah ielläh. Šanou saltatoilla Mikola:
Nyt pitäy miän piäššä mereštä poikki, vain kun mie en kuollun yhen puun kera kikluassani, niin lähen mie kyšyn čuarista vielä viisi puuta, niistä luaimma lautan ta šillä lähemmä merellä.

Niin hiän ni ruato. Otti puut, löi ne lautakši, ta lähettih plavimah. Ajellah, ajellah merellä, ka tullah kotirantah. Nouššah leškiakkah. Šiinä eletäh yön ympäryštä. Huomenekšella Mikola käšköy toisella saltatoista oštua rokosinua kolme värččie, kolme šieklua ta kolmet luapottimet. Saltatta tuou rokosat, šuoritah niih rokosoih, pannah šieklat piähä, luapotit jalkah, lähettih čuarih näyttelömäh. Lähtiessäh Mikola-čarejevič kyšyy leškiakalta:
Vieläkö Davida-čuari eläy?

Vielä eläy, – leškiakka šanou, – vai hiän on jo ylen vanha, ei piäše ni liikkumah.
A missäpä čuarin pojat?
Kakši tultih muailmalta jälelläh, tuotih kolme tytärtä. Kakši tytärtä mäntih čuarin pojilla miehellä, a kolmaš kävelöy muššissa, ei mäne ni kellä, vuottau Mikola-čarejeviččua.
Näijen tietojen keralla lähettih. Mikola-čarejevič šoittau, a saltatat pläššitäh. Hiän näköy muamoh tai tuattoh, – vanhettu on jo äijälti, oma moržienki kävelöy šiinä allapäin pahalla mielin. Jo duumaiččou: kun olis ottua da tunnuštautuo ta ruveta yheššä elämäh. Ei keritä i kunne, kun mereltä tulou laiva, ajau čuarin rantah. Lähtöy čuari (vanhin poika on nyt čuarina) kaččomah, mi laivojah laški rantah. Hal’l’akat on levitetty čuarin pihašta rantah šuate. Hyppyäy čuari šl’upkah tai šouti laivah. Kun rupei noušomah šl’upkašta laivah, kiät noštau laivan laitah. Kakši brihaččuista nelläntoista vuvven vanhua tullah kaččomah ta kysytäh muamoltah:
Hoi muamo, šuutimmako myö diädän kera, niinkuin hiän šuutti tuaton kera?

Šuuttikkua, – vaštuau muamo, – vain elkyä aivan niin kipiešti.
Pojat rapšatah diädältä šormet poikki. Čuari tulou voivotukšen ta kiruomisen kera pirttih, šanou niin i niin: "Mi diädä mie heil olen, tämmöini šutka piettih".
MikoIa-čarejevič niin jäpšähtäy, kai šoitto kirpuou kiäštä. Lähtöy Petr-čarejevič kaččomah. Aštuu hal’l’akan laitua, hyppyäy šl’upkah, šamoin rupieu noušomah. Tuaš brihačut tullah kysytäh muamolta:
Šuutimmako, muamo, diätän kera, niinkuin hiän šuutti tuaton kera?

Šuutikkua, vain elkyä niin kipiešti.
Pojat rapšatah šormet poikki.
Tulou diädä tuaš voivotukšen ta kiruomisen kera "Mi diädä mie olen heilä!"
Mikola-čarejevič kaččou ajan tullehekši, šanou saltatoilla:
Tämä laiva on tullun milma käymäh.
Nyt pitäy miun lähtie. Työ ottakkua hal’l’akat (verkani še oli) vuatteiksena.
Läksi. Aštuu keški hal’l’akkua. Čuarin ikkunašta kačotah, šanotah:
Tuolta še piä leikatah.

A Mikola-čarejevič noušou laivah, ta lähetäh omien poikien ta mučoin kera ajamah, tai starina loppu.

Царь Давид

русский
Был раньше царь Давид. Он ходил в сахарную землю омолаживаться, туда живую воду пить. Жене не принес. Жена как состарилась и умерла, так он опять на другой и женился. Вторая жена жила, жила да и умерла. Взял третью, а третья жена родила сына. Ему [царю] некогда даже ехать в сахарную землю, так люб ему сын. Сыну дали имя Иван-царевич. Родила эта жена второго сына, тому дали имя Петр-царевич, и третьего сына родила, того назвали Николай-царевич.
Растил он сыновей, и некогда ему было ехать в сахарную землю, и вот он состарился и уже и вовсе не может ехать. Ходит да охает; "Теперь уже не могу ехать, теперь смерть придет".
Старший сын Иван-царевич говорит:
Отец-мать, простите, благословите меня живую воду искать.

Его простили, благословили, и он отправляется. Дают ему лучшую одежду, меч, с чем царь раньше ездил.
Пускается он в путь. Едет, долго ли коротко лии встречаются ему три дороги: на одном столбе написано, что за живой водой ехать, на другом, что со змеем в поле биться, а на третьем, что с девушкой спать.
Иван-царевич [думает]: "Пойду с девушкой посплю". Едет, а девушка выходит навстречу, красивая, вся в золоте и серебре, говорит:
Иди, иди, Иван-царевич, тебя ждала, три года уже еда на столе.

Девушка накормила-напоила, повела его спать, кровать красивая-красивая, прямо ужас!
Ложись, – говорит, – на кровать спать.
Иван-царевич как лег, так в погреб и упал. Туда бухнулся, а там уже мужчин того больше. Есть и господа, и крестьяне. Говорят: "Кто пришел"? Смотрятда это Иван-царевич! Говорят: "Ох-ох, попался и ты, вдоволь сырого овса наешься".
Второй сын дома похаживает, хочется и ему уже на белый свет, раз брата не слышно, вот и говорит отцу-матери:
Отец-мать, простите-благословите меня за живой водой съездить.

Его опять собрали, и отправляется он как и старший брат, приезжает на перекресток дорог. На одном [столбе] написано: живая вода, на второмсо змеем в поле биться; вернешься ли нетнеизвестно, а на третьемс девушкой спать. Петр-царевич думает: "А поеду-ка я с девушкой посплю". Девушка уже навстречу идет, говорит:
Иди, иди, Петр-царевич, шесть лет тебя жду, а ты не едешь, все мимо ходишь.

Хм, – говорит Петр-царевич, – я только что из дома выехал.
Повела девушка его в своей дом, кормит-поит досыта (и то ладно, хоть досыта кормит перед тем, как в погреб бросить), ведет спать.
Ложись, – говорит, – будем спать.
Петр-царевич ложитсяи бухается в погреб. Опять там мужчин того больше, и его брат там же! Брату руку подает. Говорит брат:
И ты сюда?
Ну и попали же мы!
Николай-царевич, тот самый плохой сын у отца и матери. Его дома не любили, потому что был Тухкимус-Тяхкимюс, на печи в золе сидел. Ну и ТухкимусНиколай-царевич, ему было уже восемнадцать лет, – просится на поиски живой воды:
Отец-мать, благословите меня, раз и второй брат не вернулся.

Куда тебе, сиди на печи, раз и у других ничего не вышло, – говорят отец да мать.
Николай-царевич отправляется. Дают ему плохонькую лошаденку, клячу. Доезжает Николай-царевич до последней изгороди у опушки леса. А он чувствует, что у него много силы. Он взял да сдернул шкуру с лошади, говорит:
Вóроны, ворóны, слетайтесь коня отца-матери клевать!

Прилетают вороны коня клевать. Он как свистнул, то тут же появилась лошадь: шерстинка золотая, другая серебряная, а третьей и цвета назвать нельзя! Едет дальше на этой лошади. Подъезжает к тому самому перекрестку, куда и братья приехали. Смотритна одной дороге написано: живая вода, на другойсо змеем биться, на третьейс девушкой спать.
Думает Николай-царевич: "За чем меня отправили, я за тем и поеду". Отправляется по той дороге, по которой надо ехать живую воду искать. Едет по этой дороге. Едет день, едет второй, уже и третий, и встречается дом: на петушиной пятке вертится, на курьих лапках. Говорит:
Избушка-избушка, повернись-остановись, путнику заночевать, уставшему поотдохнуть.

Домик и поворачивается! Николай-царевич заходит в избу. Смотриттам старуха с огромным носом, начала греметь:
Хух-хух, пришла-таки русская кровь, чтобы мне поесть-попить.

Ох ты, б…, курва; – говорит Николай-царевич, – готова съесть путника с г…, с пóтом и силой; лучше бы накормила-напоила путника, попарила, бы в бане, так самой было бы лучше мягкое есть.
Старуха говорит:
Охо, кто ты, такой острый на язык?

Я, – говорит Николай-царевич, – младший сын Давида-царя.
Охо, – говорит старуха, – ты же мой ближайший родственник, я старшая сестра Давида-царя. Куда поехал, сынок?
А поехал, – говорит Николай, – в сахарную землю за живой водой, потому что отец и мать начали стареть.
Много туда уехавших, но мало оттуда возвратившихся. Когда мой муж ездил, так у коня хвост съели.
Расспрашивает старуха о вестях: "Как там брат ныне живет; уже давно не бывает здесь".
Накормила-напоила парня, дала ему другого коня, говорит:
Моя младшая сестра живет там близко, так она посоветует.

Николай-царевич едет опять, долго ли коротко ливстречается дом, на петушиных пятках вертится. Он опять говорит:
Избушка-избушка, повернись-остановись, путнику заночевать, озябшему обогреться, уставшему отдохнуть.

Дом и поворачивается, он заходит в избу. Там старуха носом головешки шевелит, говорит.
Пришла опять русская кровь, мне поесть, попить.
Охо ты, б..., ты бы съела путника с г…, с пóтом и силой; лучше накормила бы, напоила путника, в бане попарила бы, так самой было бы мягче есть.
Охо, кто ты, такой острый на язык?
Я младший сын Давида-царя.
Ты же мой ближайший родственник, я средняя сестра Давида-царя. Куда едешь, сынок?
Поехал искать живую воду, потому что отец-мать начали стареть.
О-о, – говорит, – много туда уехавших, мало оттуда возвратившихся. Когда мой муж туда ездил, то у коня хвост съели.
Накормила-напоила, угостила парня, говорит:
Оставь здесь свою лошадь, я дам тебе другую лошадь.
Если на обратном пути надо будет быстро скакать, то на отдохнувшем коне скорей уедешь.
Николай-царевич коня оставил, поехал опять дальше. Едет день, другой, уже третий день едет. Вечером встречается дом, вертится опять на петушиных пятках, на курьих лапках. Говорит Николай:
Избушка-избушка, повернись-остановись, путнику заночевать, озябшему обогреться, уставшему отдохнуть.

Дом поворачивается. Заходит в дом, там старуха печь помелом метет, говорит:
Хух-хух, пришла-таки русская кровь, мне попить, поесть, давно не бывала.

Охо ты, б...., курва, – говорит, – хочешь съесть путника с г…, с пóтом и силой; лучше накормила бы, напоила, баню истопила, попарила бы, так мягче было бы самой есть.
А кто ты, такой острый на язык?
Я младший сын Давида-царя.
Так ты же мой ближайший родственник, я младшая сестра Давида-царя. Куда поехал, сынок, в такую дальнюю дорогу?
Поехал живую воду искать, потому что отец-мать состарились, надо их снова омолодить.
Много туда уехавших, только немного оттуда возвратившихся. Мой муж ездил, так у лошади хвост съели.
Не знаешь ли, тетенька, как достать этой воды?
Не знаю, сынок, но я дам тебе ту лошадь, на которой мой брат туда ездил, лошадь знает. Я только то скажу, что поедешь отсюда к синему песчаному берегу, а дальше лошадь подскажет.
Едет Николай, приезжает к синему песчаному берегу, лошадь и говорит:
Закрой, – говорит, – глаза, затяни хорошенько подпруги, ударь ещe лучше хлыстом, чтобы мне перепрыгнуть через море.

Парень так и делает. Приезжают на морской остров. Остров очень красивый, золотая трава растет, ветки на деревьях золотые. Лошадь говорит:
Ты ложись спать и спи до тех пор, пока я не заржу.

А лошадь сама пошла золотую траву, серебряную мураву есть. Солнце село. Лошадь заржала. Парень вскочил на ноги. Говорит лошадь:
Садись на спину, ударь хорошенько, затяни еще лучше подпруги, чтобы перепрыгнуть через море.

Николай ударил хорошо, затянул подпруги еще лучше, и так перескакивают через море да eщe через стеклянную стену к цареву колодцу. Говорит лошадь парню:
Теперь как пойдешь, то все двери открыты, царева дочь спит, в ее изголовье две бутылкиодна черная, другая белаявозьми их, только больше ничего не трогай.

Идет Николай-царевич, поднимается на девятый этаж, по пути там столы ломятся от еды и питья, он ни до чего не дотрагивается. Заходит в горницу царевой дочери, а та нагая спит разбросавшись. Парень берет бутылки, смотрит, думает: "А уж так просто я не уйду". Взял да и сделал свое дело, а сам быстренько бежит к лошади. Смотритлошадь вся в крови. Говорит лошадь:
Не велела ничего трогать, а ты не мог не тронутьсмотри-ка теперь, каких чудес натворил.
Возьми из царева колодца воды, окати меня три раза.
Парень окатывает. Кровь исчезает, но на левом копыте чуть остается. Спешно выезжают, тут копыто лошади (то кровавое) задело крепостную стену, и стена раскололась. От этого грохота царева дочь проснулась. От царя пустились за парнем в погоню. Лошадь говорит:
Затяни хорошенько, бей еще лучше, чтобы нам уйти от погони.

Парень бьет. Едут, спешат, тетка меняет лошадь, погостить некогда, едет дальше. Смотритуже близко царево войско. Приезжает к другой тетке, опять меняет лошадь, едет дальше к третьей тетке, меняет лошадь на свою лошадь и доезжает до столба и оказывается по другую сторону границы. Царева дочь тоже доезжает до столба, но границу перейти не может. C той стороны границы ругает его, говорит:
Я сейчас не могу перейти на ту сторону, но только неправду неправдой же наказываютя еще до тебя доберусь!

Девушка поехала обратно, а Николай-царевич думает: "Поеду еще со змеем биться". Взял выпил живой водыи чувствует, что у него силы прибавилось. Идет к змею на поле. Смотритна земле черным-черно народу полегло. Спрашивает:
Может ли кто ответить, почему здесь много народу уложено?

Один чуть поднимает голову, говорит:
Змей поднимается из земли, так он много народу убивает.

Идет на другое поле, опять спрашивает:
Может ли кто ответить, почему много народу уложено?

Один чуть голову поднимает, говорит:
Змей из земли поднимается, он убивает.

На третье поле приезжает, а там меньше народу уложено. Посреди поля стойло, чтобы лошадь накормить, и шатер, где самому поотдохнуть. Он привязывает лошадь к стойлу, а сам ложится в шатре поотдохнуть. Один раненый с поля поднимается, говорит:
Не знаю, кто ты, сынок, но до заката и к тебе смерть придет.

Стало солнце заходить, тут и змей поднимается из земли с таким рыком:
Кто сюда пришел спать в моем шатре, кто посмел в мое стойло лошадь поставить?

Николай-царевич говорит:
Ты хоть не съешь с г...!
Давай-ка мы поскачем на своих лошадях; чья лошадь раньше устанеттому конец.
Объехали один раз доле. Лошадь змея падает на колени.
Объезжают второй разопять падает. Третий раз как объехали, так уже и не встает. Николай-царевич взял да изрубил змея с его лошадью на три куска, а сам пошел в шатер змея спать.
Проспал ночь. Утром встал, стал искать ту дыру, откуда змей поднимался. Ищет, ищет и видитесть маленькая дырка в земле, как будто тупым кончиком веретена сделанная, тут конопляная веревочка. Он как за веревочку дернул, открывается перед ним медная дверь, а там медный мост. Он идет по медному мосту, встречается медный дворец. Идет во двореца там девушка красивая ткет, говорит Николаю-царевичу:
Здравствуй, здравствуй, Микола-царевич, отца убил, но мать не убьешь, мать поумней.
Но если возьмешь меня в жены, то и мать убьешь.
Возьму, – говорит Микола, – на обратном пути, теперь я еще дальше пойду.
Иди, иди, – говорит, – у меня там вторая сестра.
Микола-царевич едет дальше и вот встречается серебряный дворец. Идет во дворец, а там девушка, еще краше, ткет.
Здравствуй, здравствуй, Микола-царевич, отца убил, но мать не убьешь, но если возмешь [меня] в жены, то убьешь и мать.
Возьму, – говорит, – но теперь пойду еще дальше.
Иди, иди, – говорит, – с третьей сестрой наша мать живет.
Идет Микола-царевич. Встречается золотой дворец. Заходит во дворец, а там такая красавица ткет, что он даже испугался (а может и обрадовался так сильно). Говорит девушка:
Так ты пришел, Микола-царевич!
Отца убил, убьешь и мать, если меня возьмешь в жены.
Возьму, возьму, – говорит Микола-царевич, – возьми мое кольцо.
Снимает кольцо с безымянного пальца, дает девушке. Девушка дает свое кольцо Миколе, говорит:
Теперь как мать придет, то тут же на месте попытается тебя убить, но ты попросись проститься с луной и солнцем, и она как отпустит тебя, так ты иди на сарай, там две бутылки: одна черная, другая белаявыпей воду из белой, а в бутылку налей черной воды.

Не успела договорить слово, как врывается старуха и валит Миколу с ног. Хочет на горло наступить, а Микола и говорит:
Не убивай еще, отпусти с луной и солнцем проститься.

Иди, – говорит старуха.
Микола идет, поднимается на сарай, выпивает белую воду, взамен наливает черной. Возвращается такой сильный, что золотой пол под ним гнется. Валит старуху с ног, начинает душить.
Теперь я тебя убью!
Я тебя отпустила проститься, так ты меня тоже отпусти.
Отпустил ее Микола, старуха пошла и выпила мертвую воду да тут и лопнула. Из последних сил приползла до порога, кричит дочери:
Съела меня, ведьма!

Во дворе куча сухих дров, – говорит девушка. У нее много родственников, давай сожжем ее, чтобы, не могли [родственники] с нами ничего сделать.
Сожгли старуху. Девушка берет шелковый платок, ударила крест-накрест по покоям, они превратились в золотое яичко, завернула его в платок, подает парню и говорит:
Как придем куда-нибудь и как только развернешь этот платокто такой же дом будет.

Идут к другой сестре. Другая сестра этак бьет шелковым платком по покоям: "Пусть превратится этот дом в яйцо", – говорит. Дом и превратился. Завернула в платок, подает Миколе.
Идут к третьей сестре. Она этак опять крест-накрест по покоямопять превращаются покои в яйцо. Отправляются в путь, поднимаются на землю. Приходят к столбу. Говорит Микола девушкам:
Вы здесь подождите, я пойду еще с девушкой посплюнадо и в третью дорогу съездить.

Приезжает, а девушка уже навстречу идет, даже плачет, говорит:
Заходи, заходи, Микола-царевич, мимо ходишь, ко мне не зайдешь.

"А видал я таких краль, как ты", – думает [Микола-царевич].
Девушка кормит-поит, идут спать. Девушка говорит:
Ложись на кровать.

Пусть хозяйка вперед ляжет, – говорит Микола.
Ложись, ложись, ничего там нет, – говорит девушка.
Так ты не ляжешь!
Берет и бросает девушку на кровать.
Мужчины гурьбой подскочили (их уже там сто тридцать человек):
Кто пришел, кто пришел?

Когда увидели, что это та самая ведьма, которая их туда заперла, стали рвать ее за волосы, за руки, пинают ее в зад.
Кричит [девушка] из погреба:
Выпусти, добрый человек, меня отсюда.
Оставайся со мной жить, я дочь царя!
Н(…) мне на тебя! Скажи, где ключи, чтобы людей выпустить.
Открыла там есть и, поповские сыновья, и купеческие сыновья, да там и его братья. Здоровается с братьями.
Девушка плачет и просит выпустить. Говорит Микола, что "дай подписку, что не будешь больше никого мучить, тогда можешь оставаться здесь жить. Но если услышу, что ты опять за прежнее взялась, так мы тебя проучим".
Дает девушка подписку, и отправляется Микола с братьями. Приезжает опять к столбу. Разорвал карточку той девушки, что была на столбе. Пускаются дальше в путь. Микола-царевич так устал, что не может ехать. Говорит братьям:
Поотдохнем немного.

Стали отдыхать. Микола велит невесте поискать в голове, тут и засыпает богатырским сном. Ничего не слышит.
Братья говорят:
Раньше отец нас любил, а мы теперь приедем домой ни с чем.
Давайте убьем брата.
Не будем убивать, – говорит другой брат, – а привяжем его к бревну и бросим в море. Там он сам умрет.
Невеста плачет, будитне слышит Микола.
Братья привязывают Миколу к большой сосне и бросают в море. Берут девушек и едут домой.
Ветер нес Миколу по морю, и унесло его в другую страну.
День был красивый, без ветра. Видит царева дочь из окна, как по морю что-то плывет. Говорит царева дочь служанкам:
Подите посмотрите, что плывет по морю.

Идут служанки, гребут, смотрятмужчина, и привозят его на берег. Говорят царевой дочери: так и так, мужчину привезли.
Пойду, – говорит царева дочь, – посмотрю, что он за человек.
Смотритв царской одежде мужчина, царский меч; ощупала карманыа там бутылка! Побрызгала водоймужчина весь почернел. Ощупала другой кармана там другая бутылка. Побрызгала водоймужчина вскочил на ноги.
Хух-хух, как долго спал!
Еще дольше бы поспал, если б не я, плохая.
Идет парень к старой вдове. Говорит:
Накорми меня, бабушка, и возьми к себе жить.

Приняла его cxąpyxa и дала поесть. Парень лег спать, спал до заката. Встает, выходит погулять на улицуслышит плач. Возвращается, спрашивает у старухи:
Почему в городе такой плач?

А, – говорит старуха, – цареву дочь отдают трехголовому змею на съедение. Уже увели на берег моря.
Говорит парень вдове:
Дай мне шерсти три кудели.

Старуха дает. Он наточил своей меч, одним ударом рассек все те кудели, говорит:
Пойду-ка, – говорит, – попытаю еще свою силу.

Идет, приходит на берег моря, там царева дочь сидит да плачет. Говорит парень:
Поищи у меня в голове.
Если что где увидишьскажи мне.
Девушка ищет. Море начинает волноваться. Первый раз всколыхнулось водой, второй раз снегом, в третий раз огнем. Вышел трехголовый змей из моря, лошадь его на колени упала, крикнул змей лошади:
Что фыркаешь, тварь хийси, храпишь, корм для жабы?
Некого больше на земле бояться, кроме Миколы-царевича, но его костей ворон сюда не занес.
Подскочил Микола:
Ругай человека в глаза, а не за глаза!

Выдохни чистым дыханием железное поле, чтобы побиться, – говорит змей.
Не для чего толстобрюхим поле для битвы, смотридом твой горит!
Змей как оглянулся, Микола у него все головы отсек. Головы кладет под камень, туловище в море.
Девушка зовет его домой:
Пойдем к отцу. Я твоя, ты мойбудем вместе жить.

Не пойду, у меня уже вдоволь невест.
Микола идет обратно ко вдове спать.
Царь обрадовался, что дочь спаслась. Устроил пиры-балы, зовет всех людей есть-пить. Там веселятся.
Морской змей рассердился, шлет царю письмо, что "моего брата убили: если не выдадите мне дочь на съедение, то я съем весь город".
Опять на царев дом печаль пала! Все плачут, весь народ в городе. Микола опять после заката выходит на улицуслышит плач.
Приходит в избу, спрашивает у вдовы:
О чем народ в городе плачет?

Плачут потому, что шестиголовый змей придет и цареву дочь съест.
Дай мне шесть куделей шерсти.
Рассек кудели и пошел на берег моря. Говорит девушке:
Поищи в голове, а если что вокруг увидишь, то скажи мне.

Начало море волноваться. Раз всколыхнулось снегом, второй раз водой, в третий раз огнем. Вышел змей из моря, а лошадь его упала на колени.
Что фыркаешь, тварь хийси, храпишь, корм жабы? Некого больше бояться, кроме Николая-царевича, но и его костей ворон сюда не занес.
Подскочил Николай:
Ругай человека в глаза, а не за глаза!

Выдохни чистым дыханием железное поле, чтобы воевать.
Не для чего толстобрюхим железное поле, посмотри-кадом твой горит!
Змей как оглянулся, он тем временем головы отсек. Головы положил под камень, туловище в море.
Девушка умоляет:
Пойдем к нам, я твоя, ты мой, отец зовет, не отпустит тебя!

Микола вырвался из объятий девушки и пошел ко вдове спать.
Царь опять обрадовался. Устроил пиры-балы. Позвали людей пировать. Веселятся там до полудня.
Последний змей в море рассердился, посылает весть, что "братьев убили, но и девушка будет съедена. Если только не пошлете ее на берег моря на съедение, то весь народ в городе съем". Опять на царев дом печаль пала, весь народ в городе плачет. Микола встает, идет по улице гулять. Слышитопять народ в городе плачет. Спрашивает у вдовы:
О чем опять народ в городе печалится?

Печалится, потому что цареву дочь отдали девятиголовому змею на съедение.
Давай девять куделей.
Дает старуха опять девять куделей. Наточил Микола меч. Ударил по куделямвосемь рассек, а девятую и не смог.
Пойду, – говорит, – хоть в этот раз не обойдется без чудес.
Приходит на берег. Говорит девушке:
Поищи в голове.
Если что вокруг увидишь, скажи мне.
Девушка ищет в голове. Начало море волноваться. Первый раз всколыхнулось снегом, второй раз водой, третий раз огнем. Выходит змей из моря. Конь падает на колени. Змей крикнул:
Что фыркаешь, тварь хийси, храпишь, корм для жабы?
Некого больше на земле бояться, кроме Миколы-царевича, но и его костей ворон сюда не занес.
Подскочил Микола:
Ругай человека в глаза, а не за глаза!

Выдохни чистым дыханием поле для битвы.
Не для чего толстобрюхому поле битвы. Смотритвой дом горит!
Змей оглянулся, он [Микола] ударил мечомвосемь голов отсек, девятая осталась. Змей укусил его за руку. Царева дочь перевязала руку шелковым платком. Стали снова биться, Микола последнюю голову отсек. Царева дочь умоляет:
Пойдем, будешь царем, я с тобой не расстанусь.

Микола вырывается из объятий царевой дочери, идет к вдове. Царь ругает дочь:
Почему не привела жениха, он уже в третий раз от смерти избавил!

Что же я могу, – говорит дочь, – коли не идет.
Царь опять устраивает пиры-балы. Зовет туда всех калек, хромых, слепых. Идет туда и старуха-вдова. Спрашивает царь:
Уже ли все [так], весь народ из города здесь?
Есть ли здесь тот человек, который спас мою дочь от смерти?
Говорит вдова:
У меня живет человек, который ходил три раза убивать змея и, уходя, каждый раз перерезал [ударом меча] кудели.

Царь посылает за Миколой две кареты. Ну, Миколу будят и, наконец, он идет, [к царю]. Царь с радостью его встречает, угощаются тут, едят, пьют, говорит царь:
Возьми весь город и будь царем.
Я уже стар и не могу больше быть царем, а такой человек, как ты, был бы тут на своем месте. Возьми мою дочь, все тебе отдам.
Не возьму, из меня не царь. Жен у меня и прежних достаточно, – говорит Микола.
Чем же я тебе отплачу? спрашивает царь.
Мне ничего не надо, кроме двух солдат, и если дашь им столько денег, сколько нам понадобится для обратного пути.
Царь дает солдат и денег, и так они отправляются дальше. Микола говорит солдатам:
Теперь нам надо переплыть море. Но коли я, на одном бревне плавая, не утонул, то пойду-ка я попрошу у царя бревен, сделаем из них плот и на нем выйдем в море.

Так он и сделал. Взял бревна, сколотил плот, и пустились в плаванье. Плывут, плывут по морю, приплывают к родному берегу. Заходят ко вдове. Там ночуют. Наутро Микола велит одному из солдат купить три рогожных куля, три решета и три пары лаптей. Солдат приносит рогожи, они одеваются а эти рогожи, на головы надевают по решету, на ноги обувают лапти, идут к царю представлять [скоморошить]. Уходя, Микола-царевич спрашивает у вдовы:
Жив ли еще Давид-царь?

Жив еще, – вдова говорит, – но только он очень стар, даже двигаться не может.
А где же царевы сыновья?
Двое вернулись обратно со света, привезли трех девушек. Две девушки вышли замуж за царевых сыновей, а третья ходит в черном, ни за кого не идет, ждёт Миколу-царевича.
С этими вестями отправились. Микола-царевич играет, а солдаты пляшут. Он видит мать и отца: постарели очень; его невеста ходит тут печальная, тоскливая. Уже подумал [Микола] – не признаться ли и начать вместе жить? Не успели ничего, приплывает с моря корабль, приваливает к царскому берегу. Идет царь (старший сын теперь царем) смотреть, чтo за корабль пристал Ķ берегу. Сукна разостланы от царева двора до берега. Прыгает царь в шлюпку и поднимается на корабль. Когда стал подниматься из шлюпки на корабль, ухватился руками за борт кopабля. Два мальчика четырнадцати лет идут смотреть и спрашивают у матери:
Хой, мать, можно нам подшутить над дядей, как он подшутил над нашим отцом?

Шутите, – отвечает мать, – но только не так больно.
Мальчики отрубили дяде пальцы. Царь приходит в избу со стоном и руганью, говориттак и так, "что я им за дядя, этакую шутку со мной сыграли".
Микола-царевич так вздрогнул, что даже инструмент выпал из рук. Уходит Петр-царевич смотреть. Идет по краю сукна, прыгает в шлюпку, так же хочет подняться на корабль. Опять приходят мальчики, спрашивают у матери:
Подшутим ли, мать, над дядей, как он подшутил над отцом?

Шутите, только не так больно.
Мальчики отрубили пальцы.
Приходит опять дядя со стоном и руганью: "Что я им за дядя!"
Микола-царевич видит, что время пришло, говорит солдатам:
Этот корабль пришел за мной.
Мне надо идти. Вы возьмите сукно себе на одежду.
Пошел. Идет по середине сукна. Из окон царева дома смотрят, говорят:
Уж этому-то голову снесут.

А Микола-царевич встает на корабль и поехал со своими сыновьями и женой, да и сказка кончилась.