Тексты

Вернуться к просмотру | Вернуться к списку

Ivan Medvedin

История изменений

07 июня 2023 в 10:24 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Вот добро-хорошо, был в старое время поп. Он сел на коня и поехал в приход. Едет он по лесной тропинке верхом (колесных дорог раньше не было), встречается ему медведь. Вот добро-хорошо, медведь лошадь съел, попа на спину взвалил и в берлогу унес. Они там живут-поживают, попа в берлоге порядочно времени кормит [медведь]. Наступает время течки, а это медведица была. Медведица затяжелела. Носила, носила то бремя и родила ребенка. Ребенок стал настоящий человек, только в мать волосатый: лицо чистое, лишь тело волосатое. Медведица их кормит, и живут они в берлоге. Медведица целыми днями ходит в поисках еды, а поп с сыном вдвоем в берлоге живут. Уже взрослым мужчиной стал Иван Медведин и говорит: – Тятенька, довольно мы в берлоге пожили, уйдем отсюда, походим хоть по вольному свету! Поп ему ответил: – Ох-ох, – говорит, – если твоя мать встретится, то обоих нас съест! Иван Медведин говорит: – Пойдем только, не съест никого, а если встретится, то перед матерью я буду ответ держать! Ну вот, они и пустились в путь. Шли, шли по лесу, уже показалась дорога, а тут как раз медведица навстречу идет. Вот медведица давай на попа наступать. Сын становится между ними, не nycĸaeт к отцу, говорит: – Не трогай, мать, отца, а иди на сына! А на сына идти не смеет. Сын дразнил, дразнил, наконец медведица бросилась на сына. Сын как схватил ее за задние лапы и ударил об сосну, так только грязь брызнула! Матку он убил, и пошли они с попом шагать по дороге. Шли, шли и пришли в поповский дом. Стали дома жить. Иван Медведин работает, работает, так что не могут работы напастись. Попу уже самому стало страшно и говорит попадье: – Ну и сын у нас – кажется, он нас погубит! И они придумали, как сына извести. Толкуют, толкуют, между собой... Есть там в загородке такой злой зверь, никто не может подойти – съест. Поп говорит Ивану Медведину: – Жеребенок у нас в загородке уже три года, иди приведи его домой. Он отправляется, а сперва заходит в кузницу и делает из крепкого железа узду. Идет туда за жеребенком. Только он подошел к изгороди, [зверь] уже пасть раскрыл – готов съесть его. Он схватил руками за челку и пригнул к земле, жеребенок тут же стал послушным и голову опустил. Надел узду, сел на спину и примчался в поповский двор. Повод забросил на столб, вбежал в избу, говорит: – Тятенька, я уже привел жеребенка, куда поставить? Поп и попадья так испугались, что ничего не соображают, и поп говорит: – Иди, поставь с лошадьми! Утром Иван Медведин идет поить лошадей, а лошади все лежат, только один жеребенок стоит. Вернулся обратно в избу, говорит: – Тятенька, один только наш жеребенок на ногах, все другие лошади лежат. Сколько бы ни работал Иван Медведин, все равно поп и попадья думают его извести. Есть там такая ламба, где водяной своим дыханием за тридцать саженей притягивает. На ту ламбу посылают Ивана Медведина за рыбой. Он идет сперва в кузницу. Велит сделать всю лошадиную сбрую и сам идет в лес – делает сани. Целые сосны с корнями вырывает и из них гнет дугу, из них делает оглобли и едет на таких санях на том жеребенке домой. – Вот, – говорит, – тятенька, я сделал сани, может, полные сани наловлю рыбы. – Зачем же, сын мой, полные сани, хоть бы немножко достал ряпушки. Он все же поехал за рыбой на санях. Только стал приближаться к той ламбе, как уже издалека стало его тянуть дыханием. – Ладно, – говорит, – не тяни, я ведь и сам приду! Чем ближе подъезжает, тем больше водяной его дыханием притягивает. Добро-хорошо, идет он на берег ламбы, по колено в песке стоит, говорит: – Я больше не двинусь, если нужен – приходи за мной на землю! Водяной рассердился и выскочил на землю, чтобы его взять. Когда водяной бросился на Ивана Медведина, то Иван Медведин его коленом прижал и начал бить. Бил, бил, говорит: – Если не принесешь эти сани полные рыбы, то тогда как только под воду спущусь, все ваше царство разнесу! – Только отпусти, перестань бить, – говорит водяной, – принесу всю рыбу! Иван Медведин отпустил, и водяной пошел за рыбой. Водяной всю рыбу из ламбы собрал и принес на берег. – Нагружай в сани, – приказывает водяному. Водяной рыбу погрузил. – Не всю еще рыбу принес! – Всю принес. Иван Медведин снова принялся за водяного, говорит: – Разве я не знаю, сколько тут рыбы?^ Все надо принести! – Все принесу, только отпусти! Снова походил там и принес рыб покрупнее: щук, лещей. – Теперь, смотри, – говорит, – все принес, только один старый ерш в ламбе остался. – Ну, теперь верю, – и приказал погрузить остальную рыбу. Потом Иван Медведин говорит: – Вот я, поповский сын Иван Медведин, а у моего тятеньки нет дьякона. У тебя волосы длинные, пойдем, будешь дьяконом. Тому не хочется идти, но Иван Медведин говорит: – По чести садись в сани! Сели в сани и поехали домой. Въезжает на свои сарай на том жеребенке: полные сани рыбы, дьякон в санях. Пришел в избу, говорит: – Тятенька, ты ведь говорил, что дьякона нет, пойдем посмотришь на сарае, я привез! Поп пошел смотреть, увидел водяного – испугался, только руками отмахивается. – Отпусти, сын, его, откуда привез – туда и отправь, не надо, не надо! Сын отправил водяного обратно, а тот побежал – только коты шлепают. Стали по деревне искать людей рыбу чистить. Нашли, рыбу всю вычистили и посолили. Поп и попадья в деревне там говорят, что хотят Ивана Медведина извести, а ему со стороны говорят: – Разве ты сам ничего не понимаешь, ведь они тебя хотят извести, поэтому и посылают в такие места. Мы тебе говорим, жалея тебя, потому что ты хороший и так работаешь, всякого слушаешься. Иван Медведин, когда узнал про это, то спрашивает у них [у попа и попадьи]: – Почему же вы меня хотите извести? Могли бы прямо сказать, что вам сына не надо, и я бы сам исчез, может, свою голову и прокормил бы. Поп и попадья ничего не говорят, стыдно им стало. Он все же собрался уходить. Ну вот, добро-хорошо, собирается, прощается и уходит, только своего жеребенка и сани берет. Едет вскачь по тракту. Смотрит – мужик на берегу озера удит: вместо удилища сосна, вместо приманки лошадь. Он к этому месту подъехал, поздоровался. Тот на приветствие ответил: – Куда, брат, едешь, Иван Медведин? – Пошел по земле бродить. – Возьми, брат, и меня! – Пойдем. Мужик этот, товарищ, подошел, и поехали дальше. Едут, едут, много проехали, опять мужик удит: сосна вместо удилища, лошадь вместо приманки. Поздоровались. – Будьте здоровы! Куда, братья, едете? – Едем так по свету. – Возьмите, братья, и меня! – Иди! Уже втроем поехали дальше. Едут, едут, опять встречается озеро, и мужик удит: сосна вместо удилища, лошадь вместо приманки. Поздоровались. – Куда, братья, едете? – Едем по земле. – Возьмите, братья, и меня! – Иди! Вот, добро-хорошо, они дальше едут и попадают в такое место – у дороги стоит большой дом. Они тут останавливаются, заходят в избу – никого нет. Смотрят – коз много. Они коз режут, варят, едят. Оставляют первого удильщика варить, остальные идут в лес. [Тот] печку истопил, мясо сварил. Суп получился очень жирный. Двузубая старуха встала из подполья, бороду удильщика защемила между половицами, мясо съела, суп выпила, и сама обратно – в подполье. Он [удильщик] нового мяса нарезал и поставил на огонь, но не успело мясо свариться, а другие есть пришли. Стали есть, друг другу в глаза смотрят, а никто ничего не говорит. Этот день так проходит. Ночь спят, на другой день Иван Медведин оставляет варить другого удильщика. Опять [тот] варит очень хорошо. Мясо уже сварилось, и суп стал очень жирный. Сам думает: «Вчера суп был плохой, зато сегодня будет хороший». Только подумал, тут и поднялась из подполья двузубая старуха. Она его бороду на время еды защемила между половицами, сама мясо съела, суп выпила и обратно в подполье ушла. Он встал и давай опять сырое мясо на огонь ставить. Мясо не успело свариться, когда другие пришли уже есть. Стали есть, друг другу в глаза смотрят – несъедобный суп, мясо недоваренное, а никто ничего не говорит. Эту ночь они прожили. На третий день отправляются в лес, а варить Иван Медведин оставляет третьего удильщика. Опять, только мясо сварил, встала из подполья двузубая старуха и его бороду защемила между половицами. Мясо съела, суп выпила и обратно ушла в подполье. Он давай сырое мясо резать и опять на огонь. Мясо не успело провариться, опять пришли есть. Во время еды только друг другу в глаза смотрят: нет в супе навара и мясо не мягкое. Эту ночь они переспали. Настал черед Ивана Медведина варить. Думает: «Погоди-ка, я попробую сварить, будет ли суп хорош или нет»! Сварил он мясо, суп получился жирный. Думает: «Разве не жирная похлебка, разве не мягкое мясо»? Подумал, как бы чего не случилось, и на время, пока варил, положил круглое острое железо в огонь калиться. Оно раскалилось, стало, как ягодка, красное. Встала старуха из подполья, хотела съесть, как и в другие дни, мясо и суп. Старуха стала лицом к печке, только хотела взять горшок с супом, а Иван Медведин схватил это раскаленное железо, ей в рот сунул и вертит. Ей язык и рот обожгло, не может говорить. Старуха эта вырвалась, только лопочет: «Мя-мя-мя...» и обратно в подполье ушла. Пришли другие есть. Суп очень хороший, жирный,| едят и друг другу в глаза смотрят, а ничего не говорят, а Иван Медведин ждет, когда они похвалят суп. Иван Медведин говорит им: – Смотрите, что с вами случалось, а, видишь, не говорите.^ А сегодня ведь такого случая не было! Они пообедали, поели-попили и хотели поотдохнуть. Иван Медведин говорит: – Сегодня отдыхать некогда! Пошли ходить по амбарам и находят гирю и веревку; надо узнать, какой глубины то подполье, откуда старуха выходила. Привязали гирю к веревке и опустили туда в подполье, а гиря, поди знай, куда падает, стука не слышно. Они все веревку надставляют. Надставляли, надставляли, наконец гиря упала на дно. Измерили они это,| Иван Медведин говорит: – Надо оковать такой ящик, чтобы не подвел. Вот они такой ящик делают, налаживают,| и Иван Медведин отправляется туда ту старуху искать. Вот добро-хорошо, Иван Медведин в ящик сел и другим велел все время его караулить, не велел ни в лес ходить и никуда, говорит: – Когда я за веревку дерну, тогда меня поднимите! И он начинает опускаться туда, в яму, другие опускают. Опускался, опускался – встретились маленькие темные сенцы. Он рукой ощупывал, ощупывал стены, и попала под руку дверная ручка. Он за ручку дернул, думает, дверь избы, а когда открыл, видит вольный воздух, берег моря. Он идет по берегу моря, а с моря поднимается страшная туча. На берегу моря нет ни дерева, ничего, только песок да несколько можжевеловых кустов. Он шел, шел, смотрит – орлица птенцов вывела, в гнездо уложила, а сама улетела. Гнездо-то редкое, ветер сильный, птенцы те замерзли, едва только попискивают. Иван Медведин можжевельника наломал, вереска нарвал и щели в гнезде заткнул, чтобы ветер не так продувал. Он тут ждет, никуда не уходит, успокоятся ли птенцы, обогревшись. Птенцы согрелись и смолкли. В это время прилетела орлица, на Ивана Медведина напала, вот-вот съест его. Птенцы тут голос подали: – Стой, стой, мать, – говорят, – он нас оживил, трогать его нельзя! А если можешь, сделай ему добро. Птица спрашивает у него: – Какое тебе добро сделать? Иван Медведии говорит: – Никакого добра мне не надо, только из ямы меня наверх доставишь. (Он наперед уже знал все дела, заранее дорогу расчистил)! Птица ему говорят: – Очень тяжело туда лететь, а я далеко была, устала, надо бы поотдохнуть. А птенцы требуют: – Надо, мать, доставить! Иван Медведин говорит: – Я теперь пойду поброжу, а ты поотдохни, когда вернусь, тогда доставишь [меня]. Вот он пошел по берегу моря, и встречается рыбачья избушка. Он заходит в избушку ту, а там девушка ткет. Как ударит раз бердом – и двенадцать пар башмаков падает. Иван Медведин спрашивает у девушки: – Что, сестрица, ты тут ткешь? – А тку, – говорит девушка, – вот что: мою бабушку Иван Медведин искалечил, теперь войну готовим! – Ой, сестрица, брось пустое дело, Ивана Медведина кости уже сгнили, давно умер. Лучше выходи за меня замуж. – Выйду, – говорит, – только возьми! – А где же эта твоя бабушка, которую Иван Медведин искалечил? – Бабушка, – говорит девушка, – в четвертой избушке. Они обо всем договорились: один берет, другая выходит, и девушка бросает тканье. Иван Медведин идет дальше, в другие избушки. Заходит в другую избушку, опять девушка ткет. Иван Медведин поздоровался, та ответила: – Будь здоров! Опять девушка ткет, раз ударит – двенадцать шинелей падает. Иван Медведин спрашивает: – Что, сестрица, делаешь? – А войну готовлю, Иван Медведин очень сильно искалечил нашу бабушку. Иван Медведин ответил ей: – Ой, сестрица, брось пустое дело, Ивана Медведина кости уже сгнили, давно уже умер. Лучше выходи за меня замуж! Девушка говорит: – Выйду, если только возьмешь! Девушка стала готовиться, а Иван Медведин пошел дальше. Шел, шел по берегу моря – опять избушка встречается. Он заходит в ту избушку, опять девушка ткет: раз бердом ударит – двенадцать винтовок падает. Он поздоровался. – Будь здоров! – говорит девушка. – А что ты, сестрица, делаешь? – Нашу бабушку Иван Медведин очень сильно искалечил, вот теперь войну готовим. – Брось пустое дело, Иван Медведин уже давно умер, теперь уже и кости сгнили! Лучше выходи за меня замуж. Девушка и бросила тканье, стала готовиться. – А где же бабушка? – А вот в той первой избушке ждут ее смерти: и не умирает, и не живет. (Мужичок не оставляет так дела, все места проверяет)! Идет Иван Медведин к бабушке. Там уже народ, сторожат ее. Он с народом поздоровался, и ответили ему на приветствие. Люди у него спрашивают: – Не сможешь ли придумать что-нибудь, прошедши такой путь, чтобы [она] либо поправилась, либо умерла? – Можно ведь, – говорит, – попытаться, либо поправится, либо умрет, что-нибудь да будет. Повели его к бабушке, а бабушка его и узнала. Сказала бы людям, что этот меня искалечил, но не может, только мычит, а народ не понимает. А Иван Медведин говорит: – Смотрите, она сама просит, попытаться вылечить велит! При этом не должно быть никого народу. Надо затопить печь и горшок с водой поставить кипятиться. Я с нее дурной норов смою и потом чистую лечить буду. Народ весь вышел. Он печь затопил и горшок на огонь. То, прежнее, железо раскалил докрасна и сунул в рот – так старуху лечит. Железом тем растирал, растирал да еще вдобавок кипятком поправлял, вот и покойница готова (настал смертный час). Позвал всех людей, говорит: – Смотрите, теперь нос вытянулся – умерла. Стали люди эту бабушку земле предавать, а он пошел своей дорогой и начинает девушек собирать. Взял трех девушек и привел их к тому отверстию. Посадил одну девушку в тот ящик и за веревку дернул. Начали там другие богатыри поднимать. Поднимали, поднимали, видят – поднялась очень красивая девушка. Они спрашивают: – И другая есть? – Есть, – говорит девушка. Они быстренько бросили ящик снова вниз, и другую девушку Иван Медведин посадил в ящик. Ну вот, и другую девушку подняли – опять девушка очень хорошая. Спрашивают: – Есть ли третья? – Есть, – ответила девушка. Живо опустили ящик. И третья девушка поднялась. Спросили: – А еще есть? Девушка говорит: – Нет больше девушек, только отправляющий остался. Они толкуют между собой: – Если Ивана Медведина поднимем, то он тогда одну девушку возьмет и один из нас останется без девушки. Кто говорит, что «поднимем», кто говорит, что «не поднимем». Наконец решили до половины поднять и отпустить ящик обратно, вниз, пусть сразу умрет. Вот добро-хорошо, Иван Медведин уже сам понимал, что они хотят сделать. Он приготовил большой камень и положил в ящик, дернул за веревку, и стали [те] поднимать. Они поднимали, подняли уже до половины и отпустили. Камень бухнулся на дно ямы, Иван Медведин смотрит на это дело. Потом подошел, веревку перерезал и ящик выбросил. Ну вот, добро-хорошо, он и пошел к орлице, спрашивает: – Поотдохнула уже? Птенцы голос подали: – Мать, мать, надо доставить [Ивана]! Птица говорит: – Теперь поотдохнула, можно доставить. Птица взяла его на спину и полетела. Птица поднималась, поднималась и добралась до края ямы. Ивана Медведина отпустила, а сама обратно в яму. Он уже добрался до избы, где они жили с теми богатырями. Зашел в избу, смотрит – обед съеден, и с женами кто-куда, по разным комнатам ушли спать. Он никого не будит, сел за стол и ждет, когда другие встанут. Спали, спали, и наконец один там проснулся и пришел в ту избу. Пришел, смотрит – Иван Медведин сидит. Он так испугался, что ничего сказать не может, и Иван Медведин тоже ничего не говорит. Потом тот пошел к другим богатырям и разбудил, говорит: – Иван Медведин пришел! Другие все перепугались, и жены встали. Ну вот, добро-хорошо, все думали, надумали: – Теперь будь что будет, придется идти к Ивану Медведину. А Иван Медведин сидит себе, ждет: пусть приходят. Пришли, стали они перед Иваном Медвединым и поздоровались. Он ответил им, поздоровался. Потом они заговорили: – Вот, – говорят, – мы тебя предали, делай что хочешь. Иван Медведин говорит: – Вот, товарищи, ведь этак нельзя было делать. Я за вас старался, жен достал. Bы подумали, что я у кого-нибудь отберу жену, а если бы я этого хотел, то и не показывал бы вам [девушек], а я ведь за вас старался. Для меня на свете жен сколько угодно найдется, а вы меня так предали! Они говорят: – Теперь, коли случилось предать, того назад не вернешь, теперь делай, что хочешь! – Ничего не сделаю, – ответил Иван Медведин, – несмотря на это, дальше хорошо заживем. Они – еще больше прощения просить. Просили, Иван Медведин и простил. Стали уходить из этого места. Запрягли того самого жеребенка в те прежние сани, сели все и поехали, а Иван Медведин сел на край лошадь погонять. Едут, едут и попадают в город (как в этот Петрозаводск ровно). Этот город проехали. Едут, едут, встречается другой город. Это столичный город, и они в царский дворец едут. В городе повсюду синие полотна разостланы и синие флаги подняты. Они спрашивают у людей: – Что у вас за чудо, повсюду синие полотна разостланы и синие флаги подняты? Им отвечают: Этой ночью в двенадцать часов надо вести цареву дочь на берег моря змею на съедение! Они приезжают в царский дворец и к царю на ночлег просятся. Дежурный был у ворот и пошел к царю с вестью. Царь спрашивает: – Какие на вид эти люди? Дежурный сказал; – С виду люди эти очень хорошие. Царь сам пошел посмотреть. Ему понравилось, такого коня он еще нигде не видел. Они попросились к самому царю на ночь, и царь очень хорошо принял. Ворота открыли, коня распрягли. Иван Медведин говорит; – Моему коню нужна отдельная конюшня. Их очень хорошо угощают, как только могут. Они до вечера [тут] были. Перед полуночью Иван Медведин приказывает первому удильщику, что надо идти выручать девушку от змея на берег моря. Ну вот, добро-хорошо, они отправились. И пришли туда на берег моря. Нет еще двенадцати часов, и они стали отдыхать. Удильщик этот дает царевой дочери в голове поискать, говорит: – Если усну, то, когда с моря послышится шум, урони на меня мою палку, тогда я проснусь. Девушка в голове искала, и удильщик заснул богатырским сном. Стал доноситься с моря шум. Девушка стала его будить, но никах не может проснуться [удильщик]. Потом, как [он] посоветовал, так [она] и сделала: палку на него уронила. Встал на ноги. Шум тот приближался, приближался, и вышел на берег трехголовый змей. Поднял голову, говорит: – Была обещана одна, а пришли сюда двое! А богатырь ответил ему: – Съешь сперва хоть одного, будет тебе на один pаз! Вот добро-хорошо, богатырь потом говорит: – Двоих хочешь съесть, а того не знаешь, что твое конопляное поле сороки расклевали! Трехголовый повернулся посмотреть, а богатырь тем временем две головы и отрезал, а третья в море ушла и, уходя, сказала: – Ладно, хоть и отрезали мои головы, но погодите, завтра вечером брат придет, отрежете ли его головы? Ну, эта девушка спаслась. Под утро богатырь привел девушку к царю, и у царя была очень большая радость. Утром уже красные флаги, красные полотна разостланы по городу. Под вечер опять ровно телеграмма приходит, что другую дочь требуют на съедение. Красные флаги и полотна убирают и синие расстилают. Придется идти второй дочери. Иван Медведин приказывает второму удильщику: – Иди, спасай цареву дочь, не отдай ее на съедение змею! Вот добро-хорошо, идут с девушкой на берег моря. Приходят на берег моря, богатырь дает девушке в голове поискать, говорит: – Когда с моря шум послышится, меня разбуди. Если иначе не проснусь, то палку урони на меня. Девушка стала в голове искать, и богатырь уснул. Стал раздаваться шум с моря. Девушка палку уронила на него, и проснулся. Шум приближался, приближался, и вышел шестиголовый змей. Змей говорит: – Был обещан один человек, а здесь двое! – Съешь сперва одного, хватит тебе на один раз, – говорит богатырь. – Пустое говоришь, а смотри: с северо-востока какой дым поднимается, того не видишь! Змей повернулся посмотреть – тем временем богатырь пять голов отхватил, а с шестой головой [змей] успел в море скрыться. Девушка спаслась, и пошли домой. Дома опять очень обрадовались и утром опять красные флаги и красные полотна разостлали. До вечера отдыхают и гостят [богатыри] там у царя. Под вечер опять телеграмма приходит: третью дочь надо везти на съедение. Красные флаги и полотна убрали и синие взамен разостлали. Ну вот, добро-хорошо, опять третьей девушке надо идти. Иван Медведин приказал третьему удильщику: – Надо девушку спасти, нельзя дать на съедение! Идут они туда на берег моря до прихода змея. Девушка начинает в голове искать, и богатырь тот засыпает. А перед тем, как уснуть, сказал: – Если иначе не сможешь разбудить, урони на меня палку, тогда проснусь. Стал с моря шум раздаваться. Девушка будила – и не может разбудить. Уронила палку на него, и он проснулся. Выходит из моря девятиголовый змей. Приходит и рычит: – Была, – говорит, – обещана одна, а теперь здесь двое! Богатырь ответил ему: – Съешь одного, – говорит, – и хватит с тебя! Плохое говорить умеешь, а смотри: на северо-востоке твой дом горит вовсю! Повернулся он посмотреть, а богатырь тем временем все головы отхватил, только одна осталась, с ней успел в море скрыться, говорит: – Подожди, завтра придет старший брат, отрежешь ли и его головы? Девушка опять спаслась и приходит домой. Радость была большая.^ И опять красные полотна и красные флаги развесили. Этот день отдыхают, угощаются, и в городе уже весело жить, потому что три царевы дочери уже спасены и по красным полотнам ходят. Живут до вечера, и опять телеграмма, что четвертую надо привести на съедение этой ночью в двенадцать часов. Красные полотна убирают, синие полотна расстилают, красные флаги снимают, синие флаги поднимают. Настал черед Ивана Медведина идти младшую дочь спасать. Иван Медведин не зевает: он уже днем отнес на берег моря чугунную бабу. А бабу ту он устроил на винтах: как повернешь винт, то, что бабе в рот попадет, надвое переломится. Сделал бaбy смеющейся и с двумя зубами во рту. Бабу ту поставил на берегу реки [моря]. Пошел вечером Иван Медведин с царевой дочерью на берег моря. Он не дает ни в голове поискать и ничего, а ждет змея. Ждет, ждет, наконец через долгое время начинает шум с моря доноситься, и море становится зеленым, и как будто в огненных лучах море. И пришел тут на берег двенадцатиголовый. Он говорит: – Отрезали головы братьям, отрежете ли у меня! Иван Медведин говорит: – Смотри, пришедши издалека, зачем плохое говоришь, не знаешь ничего хорошего сказать? Смотри, старая бабушка и та над тобой смеется! Двенадцатиголовый в сердцах сделал кукиши обеими руками и враз сунул бабе в рот. Руки и переломились. Тем временем Иван Медведин отрезал одиннадцать голов, одна осталась. Змей в море бросился, говорит: – Если я не смог убить, то отныне даже дети моих детей не придут, живите хорошо либо худо! Девушка спаслась, и пошли домой. В городе подняли красные флаги и красные полотна разостлали, и на все времена они так и остались, потому что от змеев избавились. Ну вот, добро-хорошо, царь говорит: – Вот дочери, вами спасенные, возьмите хоть всех в жены. Другим не надо было жен, потому что уже были женаты, а Иван Медведин взял в жены ту девушку, которую сам спас. Царь другим богатырям дал высокие чины, а Ивана Медведина сделал зятем, и стали дальше хорошо жить.

07 июня 2023 в 10:23 Нина Шибанова

• изменил(а) текст перевода
  Вот добро-хорошо, был в старое время поп. Он сел на коня и поехал в приход. Едет он по лесной тропинке верхом (колесных дорог раньше не было), встречается ему медведь. Вот добро-хорошо, медведь лошадь съел, попа на спину взвалил и в берлогу унес. Они там живут-поживают, попа в берлоге порядочно времени кормит [медведь]. Наступает время течки, а это медведица была. Медведица затяжелела. Носила, носила то бремя и родила ребенка. Ребенок стал настоящий человек, только в мать волосатый: лицо чистое, лишь тело волосатое. Медведица их кормит, и живут они в берлоге. Медведица целыми днями ходит в поисках еды, а поп с сыном вдвоем в берлоге живут. Уже взрослым мужчиной стал Иван Медведин и говорит: – Тятенька, довольно мы в берлоге пожили, уйдем отсюда, походим хоть по вольному свету! Поп ему ответил: – Ох-ох, – говорит, – если твоя мать встретится, то обоих нас съест! Иван Медведин говорит: – Пойдем только, не съест никого, а если встретится, то перед матерью я буду ответ держать! Ну вот, они и пустились в путь. Шли, шли по лесу, уже показалась дорога, а тут как раз медведица навстречу идет. Вот медведица давай на попа наступать. Сын становится между ними, не nycĸaeт к отцу, говорит: – Не трогай, мать, отца, а иди на сына! А на сына идти не смеет. Сын дразнил, дразнил, наконец медведица бросилась на сына. Сын как схватил ее за задние лапы и ударил об сосну, так только грязь брызнула! Матку он убил, и пошли они с попом шагать по дороге. Шли, шли и пришли в поповский дом. Стали дома жить. Иван Медведин работает, работает, так что не могут работы напастись. Попу уже самому стало страшно и говорит попадье: – Ну и сын у нас – кажется, он нас погубит! И они придумали, как сына извести. Толкуют, толкуют, между собой... Есть там в загородке такой злой зверь, никто не может подойти – съест. Поп говорит Ивану Медведину: – Жеребенок у нас в загородке уже три года, иди приведи его домой. Он отправляется, а сперва заходит в кузницу и делает из крепкого железа узду. Идет туда за жеребенком. Только он подошел к изгороди, [зверь] уже пасть раскрыл – готов съесть его. Он схватил руками за челку и пригнул к земле, жеребенок тут же стал послушным и голову опустил. Надел узду, сел на спину и примчался в поповский двор. Повод забросил на столб, вбежал в избу, говорит: – Тятенька, я уже привел жеребенка, куда поставить? Поп и попадья так испугались, что ничего не соображают, и поп говорит: – Иди, поставь с лошадьми! Утром Иван Медведин идет поить лошадей, а лошади все лежат, только один жеребенок стоит. Вернулся обратно в избу, говорит: – Тятенька, один только наш жеребенок на ногах, все другие лошади лежат. Сколько бы ни работал Иван Медведин, все равно поп и попадья думают его извести. Есть там такая ламба, где водяной своим дыханием за тридцать саженей притягивает. На ту ламбу посылают Ивана Медведина за рыбой. Он идет сперва в кузницу. Велит сделать всю лошадиную сбрую и сам идет в лес – делает сани. Целые сосны с корнями вырывает и из них гнет дугу, из них делает оглобли и едет на таких санях на том жеребенке домой. – Вот, – говорит, – тятенька, я сделал сани, может, полные сани наловлю рыбы. – Зачем же, сын мой, полные сани, хоть бы немножко достал ряпушки. Он все же поехал за рыбой на санях. Только стал приближаться к той ламбе, как уже издалека стало его тянуть дыханием. – Ладно, – говорит, – не тяни, я ведь и сам приду! Чем ближе подъезжает, тем больше водяной его дыханием притягивает. Добро-хорошо, идет он на берег ламбы, по колено в песке стоит, говорит: – Я больше не двинусь, если нужен – приходи за мной на землю! Водяной рассердился и выскочил на землю, чтобы его взять. Когда водяной бросился на Ивана Медведина, то Иван Медведин его коленом прижал и начал бить. Бил, бил, говорит: – Если не принесешь эти сани полные рыбы, то тогда как только под воду спущусь, все ваше царство разнесу! – Только отпусти, перестань бить, – говорит водяной, – принесу всю рыбу! Иван Медведин отпустил, и водяной пошел за рыбой. Водяной всю рыбу из ламбы собрал и принес на берег. – Нагружай в сани, – приказывает водяному. Водяной рыбу погрузил. – Не всю еще рыбу принес! – Всю принес. Иван Медведин снова принялся за водяного, говорит: – Разве я не знаю, сколько тут рыбы?^ Все надо принести! – Все принесу, только отпусти! Снова походил там и принес рыб покрупнее: щук, лещей. – Теперь, смотри, – говорит, – все принес, только один старый ерш в ламбе остался. – Ну, теперь верю, – и приказал погрузить остальную рыбу. Потом Иван Медведин говорит: – Вот я, поповский сын Иван Медведин, а у моего тятеньки нет дьякона. У тебя волосы длинные, пойдем, будешь дьяконом. Тому не хочется идти, но Иван Медведин говорит: – По чести садись в сани! Сели в сани и поехали домой. Въезжает на свои сарай на том жеребенке: полные сани рыбы, дьякон в санях. Пришел в избу, говорит: – Тятенька, ты ведь говорил, что дьякона нет, пойдем посмотришь на сарае, я привез! Поп пошел смотреть, увидел водяного – испугался, только руками отмахивается. – Отпусти, сын, его, откуда привез – туда и отправь, не надо, не надо! Сын отправил водяного обратно, а тот побежал – только коты шлепают. Стали по деревне искать людей рыбу чистить. Нашли, рыбу всю вычистили и посолили. Поп и попадья в деревне там говорят, что хотят Ивана Медведина извести, а ему со стороны говорят: – Разве ты сам ничего не понимаешь, ведь они тебя хотят извести, поэтому и посылают в такие места. Мы тебе говорим, жалея тебя, потому что ты хороший и так работаешь, всякого слушаешься. Иван Медведин, когда узнал про это, то спрашивает у них [у попа и попадьи]: – Почему же вы меня хотите извести? Могли бы прямо сказать, что вам сына не надо, и я бы сам исчез, может, свою голову и прокормил бы. Поп и попадья ничего не говорят, стыдно им стало. Он все же собрался уходить. Ну вот, добро-хорошо, собирается, прощается и уходит, только своего жеребенка и сани берет. Едет вскачь по тракту. Смотрит – мужик на берегу озера удит: вместо удилища сосна, вместо приманки лошадь. Он к этому месту подъехал, поздоровался. Тот на приветствие ответил: – Куда, брат, едешь, Иван Медведин? – Пошел по земле бродить. – Возьми, брат, и меня! – Пойдем. Мужик этот, товарищ, подошел, и поехали дальше. Едут, едут, много проехали, опять мужик удит: сосна вместо удилища, лошадь вместо приманки. Поздоровались. – Будьте здоровы! Куда, братья, едете? – Едем так по свету. – Возьмите, братья, и меня! – Иди! Уже втроем поехали дальше. Едут, едут, опять встречается озеро, и мужик удит: сосна вместо удилища, лошадь вместо приманки. Поздоровались. – Куда, братья, едете? – Едем по земле. – Возьмите, братья, и меня! – Иди! Вот, добро-хорошо, они дальше едут и попадают в такое место – у дороги стоит большой дом. Они тут останавливаются, заходят в избу – никого нет. Смотрят – коз много. Они коз режут, варят, едят. Оставляют первого удильщика варить, остальные идут в лес. [Тот] печку истопил, мясо сварил. Суп получился очень жирный. Двузубая старуха встала из подполья, бороду удильщика защемила между половицами, мясо съела, суп выпила, и сама обратно – в подполье. Он [удильщик] нового мяса нарезал и поставил на огонь, но не успело мясо свариться, а другие есть пришли. Стали есть, друг другу в глаза смотрят, а никто ничего не говорит. Этот день так проходит. Ночь спят, на другой день Иван Медведин оставляет варить другого удильщика. Опять [тот] варит очень хорошо. Мясо уже сварилось, и суп стал очень жирный. Сам думает: «Вчера суп был плохой, зато сегодня будет хороший». Только подумал, тут и поднялась из подполья двузубая старуха. Она его бороду на время еды защемила между половицами, сама мясо съела, суп выпила и обратно в подполье ушла. Он встал и давай опять сырое мясо на огонь ставить. Мясо не успело свариться, когда другие пришли уже есть. Стали есть, друг другу в глаза смотрят – несъедобный суп, мясо недоваренное, а никто ничего не говорит. Эту ночь они прожили. На третий день отправляются в лес, а варить Иван Медведин оставляет третьего удильщика. Опять, только мясо сварил, встала из подполья двузубая старуха и его бороду защемила между половицами. Мясо съела, суп выпила и обратно ушла в подполье. Он давай сырое мясо резать и опять на огонь. Мясо не успело провариться, опять пришли есть. Во время еды только друг другу в глаза смотрят: нет в супе навара и мясо не мягкое. Эту ночь они переспали. Настал черед Ивана Медведина варить. Думает: «Погоди-ка, я попробую сварить, будет ли суп хорош или нет»! Сварил он мясо, суп получился жирный. Думает: «Разве не жирная похлебка, разве не мягкое мясо»? Подумал, как бы чего не случилось, и на время, пока варил, положил круглое острое железо в огонь калиться. Оно раскалилось, стало, как ягодка, красное. Встала старуха из подполья, хотела съесть, как и в другие дни, мясо и суп. Старуха стала лицом к печке, только хотела взять горшок с супом, а Иван Медведин схватил это раскаленное железо, ей в рот сунул и вертит. Ей язык и рот обожгло, не может говорить. Старуха эта вырвалась, только лопочет: «Мя-мя-мя...» и обратно в подполье ушла. Пришли другие есть. Суп очень хороший, жирный,| едят и друг другу в глаза смотрят, а ничего не говорят, а Иван Медведин ждет, когда они похвалят суп. Иван Медведин говорит им: – Смотрите, что с вами случалось, а, видишь, не говорите.^ А сегодня ведь такого случая не было! Они пообедали, поели-попили и хотели поотдохнуть. Иван Медведин говорит: – Сегодня отдыхать некогда! Пошли ходить по амбарам и находят гирю и веревку; надо узнать, какой глубины то подполье, откуда старуха выходила. Привязали гирю к веревке и опустили туда в подполье, а гиря, поди знай, куда падает, стука не слышно. Они все веревку надставляют. Надставляли, надставляли, наконец гиря упала на дно. Измерили они это,| Иван Медведин говорит: – Надо оковать такой ящик, чтобы не подвел. Вот они такой ящик делают, налаживают,| и Иван Медведин отправляется туда ту старуху искать. Вот добро-хорошо, Иван Медведин в ящик сел и другим велел все время его караулить, не велел ни в лес ходить и никуда, говорит: – Когда я за веревку дерну, тогда меня поднимите! И он начинает опускаться туда, в яму, другие опускают. Опускался, опускался – встретились маленькие темные сенцы. Он рукой ощупывал, ощупывал стены, и попала под руку дверная ручка. Он за ручку дернул, думает, дверь избы, а когда открыл, видит вольный воздух, берег моря. Он идет по берегу моря, а с моря поднимается страшная туча. На берегу моря нет ни дерева, ничего, только песок да несколько можжевеловых кустов. Он шел, шел, смотрит – орлица птенцов вывела, в гнездо уложила, а сама улетела. Гнездо-то редкое, ветер сильный, птенцы те замерзли, едва только попискивают. Иван Медведин можжевельника наломал, вереска нарвал и щели в гнезде заткнул, чтобы ветер не так продувал. Он тут ждет, никуда не уходит, успокоятся ли птенцы, обогревшись. Птенцы согрелись и смолкли. В это время прилетела орлица, на Ивана Медведина напала, вот-вот съест его. Птенцы тут голос подали: – Стой, стой, мать, – говорят, – он нас оживил, трогать его нельзя! А если можешь, сделай ему добро. Птица спрашивает у него: – Какое тебе добро сделать? Иван Медведии говорит: – Никакого добра мне не надо, только из ямы меня наверх доставишь. (Он наперед уже знал все дела, заранее дорогу расчистил)! Птица ему говорят: – Очень тяжело туда лететь, а я далеко была, устала, надо бы поотдохнуть. А птенцы требуют: – Надо, мать, доставить! Иван Медведин говорит: – Я теперь пойду поброжу, а ты поотдохни, когда вернусь, тогда доставишь [меня]. Вот он пошел по берегу моря, и встречается рыбачья избушка. Он заходит в избушку ту, а там девушка ткет. Как ударит раз бердом – и двенадцать пар башмаков падает. Иван Медведин спрашивает у девушки: – Что, сестрица, ты тут ткешь? – А тку, – говорит девушка, – вот что: мою бабушку Иван Медведин искалечил, теперь войну готовим! – Ой, сестрица, брось пустое дело, Ивана Медведина кости уже сгнили, давно умер. Лучше выходи за меня замуж. – Выйду, – говорит, – только возьми! – А где же эта твоя бабушка, которую Иван Медведин искалечил? – Бабушка, – говорит девушка, – в четвертой избушке. Они обо всем договорились: один берет, другая выходит, и девушка бросает тканье. Иван Медведин идет дальше, в другие избушки. Заходит в другую избушку, опять девушка ткет. Иван Медведин поздоровался, та ответила: – Будь здоров! Опять девушка ткет, раз ударит – двенадцать шинелей падает. Иван Медведин спрашивает: – Что, сестрица, делаешь? – А войну готовлю, Иван Медведин очень сильно искалечил нашу бабушку. Иван Медведин ответил ей: – Ой, сестрица, брось пустое дело, Ивана Медведина кости уже сгнили, давно уже умер. Лучше выходи за меня замуж! Девушка говорит: – Выйду, если только возьмешь! Девушка стала готовиться, а Иван Медведин пошел дальше. Шел, шел по берегу моря – опять избушка встречается. Он заходит в ту избушку, опять девушка ткет: раз бердом ударит – двенадцать винтовок падает. Он поздоровался. – Будь здоров! – говорит девушка. – А что ты, сестрица, делаешь? – Нашу бабушку Иван Медведин очень сильно искалечил, вот теперь войну готовим. – Брось пустое дело, Иван Медведин уже давно умер, теперь уже и кости сгнили! Лучше выходи за меня замуж. Девушка и бросила тканье, стала готовиться. – А где же бабушка? – А вот в той первой избушке ждут ее смерти: и не умирает, и не живет. (Мужичок не оставляет так дела, все места проверяет)! Идет Иван Медведин к бабушке. Там уже народ, сторожат ее. Он с народом поздоровался, и ответили ему на приветствие. Люди у него спрашивают: – Не сможешь ли придумать что-нибудь, прошедши такой путь, чтобы [она] либо поправилась, либо умерла? – Можно ведь, – говорит, – попытаться, либо поправится, либо умрет, что-нибудь да будет. Повели его к бабушке, а бабушка его и узнала. Сказала бы людям, что этот меня искалечил, но не может, только мычит, а народ не понимает. А Иван Медведин говорит: – Смотрите, она сама просит, попытаться вылечить велит! При этом не должно быть никого народу. Надо затопить печь и горшок с водой поставить кипятиться. Я с нее дурной норов смою и потом чистую лечить буду. Народ весь вышел. Он печь затопил и горшок на огонь. То, прежнее, железо раскалил докрасна и сунул в рот – так старуху лечит. Железом тем растирал, растирал да еще вдобавок кипятком поправлял, вот и покойница готова (настал смертный час). Позвал всех людей, говорит: – Смотрите, теперь нос вытянулся – умерла. Стали люди эту бабушку земле предавать, а он пошел своей дорогой и начинает девушек собирать. Взял трех девушек и привел их к тому отверстию. Посадил одну девушку в тот ящик и за веревку дернул. Начали там другие богатыри поднимать. Поднимали, поднимали, видят – поднялась очень красивая девушка. Они спрашивают: – И другая есть? – Есть, – говорит девушка. Они быстренько бросили ящик снова вниз, и другую девушку Иван Медведин посадил в ящик. Ну вот, и другую девушку подняли – опять девушка очень хорошая. Спрашивают: – Есть ли третья? – Есть, – ответила девушка. Живо опустили ящик. И третья девушка поднялась. Спросили: – А еще есть? Девушка говорит: – Нет больше девушек, только отправляющий остался. Они толкуют между собой: – Если Ивана Медведина поднимем, то он тогда одну девушку возьмет и один из нас останется без девушки. Кто говорит, что «поднимем», кто говорит, что «не поднимем». Наконец решили до половины поднять и отпустить ящик обратно, вниз, пусть сразу умрет. Вот добро-хорошо, Иван Медведин уже сам понимал, что они хотят сделать. Он приготовил большой камень и положил в ящик, дернул за веревку, и стали [те] поднимать. Они поднимали, подняли уже до половины и отпустили. Камень бухнулся на дно ямы, Иван Медведин смотрит на это дело. Потом подошел, веревку перерезал и ящик выбросил. Ну вот, добро-хорошо, он и пошел к орлице, спрашивает: – Поотдохнула уже? Птенцы голос подали: – Мать, мать, надо доставить [Ивана]! Птица говорит: – Теперь поотдохнула, можно доставить. Птица взяла его на спину и полетела. Птица поднималась, поднималась и добралась до края ямы. Ивана Медведина отпустила, а сама обратно в яму. Он уже добрался до избы, где они жили с теми богатырями. Зашел в избу, смотрит – обед съеден, и с женами кто-куда, по разным комнатам ушли спать. Он никого не будит, сел за стол и ждет, когда другие встанут. Спали, спали, и наконец один там проснулся и пришел в ту избу. Пришел, смотрит – Иван Медведин сидит. Он так испугался, что ничего сказать не может, и Иван Медведин тоже ничего не говорит. Потом тот пошел к другим богатырям и разбудил, говорит: – Иван Медведин пришел! Другие все перепугались, и жены встали. Ну вот, добро-хорошо, все думали, надумали: – Теперь будь что будет, придется идти к Ивану Медведину. А Иван Медведин сидит себе, ждет: пусть приходят. Пришли, стали они перед Иваном Медвединым и поздоровались. Он ответил им, поздоровался. Потом они заговорили: – Вот, – говорят, – мы тебя предали, делай что хочешь. Иван Медведин говорит: – Вот, товарищи, ведь этак нельзя было делать. Я за вас старался, жен достал. Bы подумали, что я у кого-нибудь отберу жену, а если бы я этого хотел, то и не показывал бы вам [девушек], а я ведь за вас старался. Для меня на свете жен сколько угодно найдется, а вы меня так предали! Они говорят: – Теперь, коли случилось предать, того назад не вернешь, теперь делай, что хочешь! – Ничего не сделаю, – ответил Иван Медведин, – несмотря на это, дальше хорошо заживем. Они – еще больше прощения просить. Просили, Иван Медведин и простил. Стали уходить из этого места. Запрягли того самого жеребенка в те прежние сани, сели все и поехали, а Иван Медведин сел на край лошадь погонять. Едут, едут и попадают в город (как в этот Петрозаводск ровно). Этот город проехали. Едут, едут, встречается другой город. Это столичный город, и они в царский дворец едут. В городе повсюду синие полотна разостланы и синие флаги подняты. Они спрашивают у людей: – Что у вас за чудо, повсюду синие полотна разостланы и синие флаги подняты? Им отвечают: Этой ночью в двенадцать часов надо вести цареву дочь на берег моря змею на съедение! Они приезжают в царский дворец и к царю на ночлег просятся. Дежурный был у ворот и пошел к царю с вестью. Царь спрашивает: – Какие на вид эти люди? Дежурный сказал; – С виду люди эти очень хорошие. Царь сам пошел посмотреть. Ему понравилось, такого коня он еще нигде не видел. Они попросились к самому царю на ночь, и царь очень хорошо принял. Ворота открыли, коня распрягли. Иван Медведин говорит; – Моему коню нужна отдельная конюшня. Их очень хорошо угощают, как только могут. Они до вечера [тут] были. Перед полуночью Иван Медведин приказывает первому удильщику, что надо идти выручать девушку от змея на берег моря. Ну вот, добро-хорошо, они отправились. И пришли туда на берег моря. Нет еще двенадцати часов, и они стали отдыхать. Удильщик этот дает царевой дочери в голове поискать, говорит: – Если усну, то, когда с моря послышится шум, урони на меня мою палку, тогда я проснусь. Девушка в голове искала, и удильщик заснул богатырским сном. Стал доноситься с моря шум. Девушка стала его будить, но никах не может проснуться [удильщик]. Потом, как [он] посоветовал, так [она] и сделала: палку на него уронила. Встал на ноги. Шум тот приближался, приближался, и вышел на берег трехголовый змей. Поднял голову, говорит: – Была обещана одна, а пришли сюда двое! А богатырь ответил ему: – Съешь сперва хоть одного, будет тебе на один pаз! Вот добро-хорошо, богатырь потом говорит: – Двоих хочешь съесть, а того не знаешь, что твое конопляное поле сороки расклевали! Трехголовый повернулся посмотреть, а богатырь тем временем две головы и отрезал, а третья в море ушла и, уходя, сказала: – Ладно, хоть и отрезали мои головы, но погодите, завтра вечером брат придет, отрежете ли его головы? Ну, эта девушка спаслась. Под утро богатырь привел девушку к царю, и у царя была очень большая радость. Утром уже красные флаги, красные полотна разостланы по городу. Под вечер опять ровно телеграмма приходит, что другую дочь требуют на съедение. Красные флаги и полотна убирают и синие расстилают. Придется идти второй дочери. Иван Медведин приказывает второму удильщику: – Иди, спасай цареву дочь, не отдай ее на съедение змею! Вот добро-хорошо, идут с девушкой на берег моря. Приходят на берег моря, богатырь дает девушке в голове поискать, говорит: – Когда с моря шум послышится, меня разбуди. Если иначе не проснусь, то палку урони на меня. Девушка стала в голове искать, и богатырь уснул. Стал раздаваться шум с моря. Девушка палку уронила на него, и проснулся. Шум приближался, приближался, и вышел шестиголовый змей. Змей говорит: – Был обещан один человек, а здесь двое! – Съешь сперва одного, хватит тебе на один раз, – говорит богатырь. – Пустое говоришь, а смотри: с северо-востока какой дым поднимается, того не видишь! Змей повернулся посмотреть – тем временем богатырь пять голов отхватил, а с шестой головой [змей] успел в море скрыться. Девушка спаслась, и пошли домой. Дома опять очень обрадовались и утром опять красные флаги и красные полотна разостлали. До вечера отдыхают и гостят [богатыри] там у царя. Под вечер опять телеграмма приходит: третью дочь надо везти на съедение. Красные флаги и полотна убрали и синие взамен разостлали. Ну вот, добро-хорошо, опять третьей девушке надо идти. Иван Медведин приказал третьему удильщику: – Надо девушку спасти, нельзя дать на съедение! Идут они туда на берег моря до прихода змея. Девушка начинает в голове искать, и богатырь тот засыпает. А перед тем, как уснуть, сказал: – Если иначе не сможешь разбудить, урони на меня палку, тогда проснусь. Стал с моря шум раздаваться. Девушка будила – и не может разбудить. Уронила палку на него, и он проснулся. Выходит из моря девятиголовый змей. Приходит и рычит: – Была, – говорит, – обещана одна, а теперь здесь двое! Богатырь ответил ему: – Съешь одного, – говорит, – и хватит с тебя! Плохое говорить умеешь, а смотри: на северо-востоке твой дом горит вовсю! Повернулся он посмотреть, а богатырь тем временем все головы отхватил, только одна осталась, с ней успел в море скрыться, говорит: – Подожди, завтра придет старший брат, отрежешь ли и его головы? Девушка опять спаслась и приходит домой. Радость была большая.^ И опять красные полотна и красные флаги развесили. Этот день отдыхают, угощаются, и в городе уже весело жить, потому что три царевы дочери уже спасены и по красным полотнам ходят. Живут до вечера, и опять телеграмма, что четвертую надо привести на съедение этой ночью в двенадцать часов. Красные полотна убирают, синие полотна расстилают, красные флаги снимают, синие флаги поднимают. Настал черед Ивана Медведина идти младшую дочь спасать. Иван Медведин не зевает: он уже днем отнес на берег моря чугунную бабу. А бабу ту он устроил на винтах: как повернешь винт, то, что бабе в рот попадет, надвое переломится. Сделал бaбy смеющейся и с двумя зубами во рту. Бабу ту поставил на берегу реки [моря]. Пошел вечером Иван Медведин с царевой дочерью на берег моря. Он не дает ни в голове поискать и ничего, а ждет змея. Ждет, ждет, наконец через долгое время начинает шум с моря доноситься, и море становится зеленым, и как будто в огненных лучах море. И пришел тут на берег двенадцатиголовый. Он говорит: – Отрезали головы братьям, отрежете ли у меня! Иван Медведин говорит: – Смотри, пришедши издалека, зачем плохое говоришь, не знаешь ничего хорошего сказать? Смотри, старая бабушка и та над тобой смеется! Двенадцатиголовый в сердцах сделал кукиши обеими руками и враз сунул бабе в рот. Руки и переломились. Тем временем Иван Медведин отрезал одиннадцать голов, одна осталась. Змей в море бросился, говорит: – Если я не смог убить, то отныне даже дети моих детей не придут, живите хорошо либо худо! Девушка спаслась, и пошли домой. В городе подняли красные флаги и красные полотна разостлали, и на все времена они так и остались, потому что от змеев избавились. Ну вот, добро-хорошо, царь говорит: – Вот дочери, вами спасенные, возьмите хоть всех в жены. Другим не надо было жен, потому что уже были женаты, а Иван Медведин взял в жены ту девушку, которую сам спас. Царь другим богатырям дал высокие чины, а Ивана Медведина сделал зятем, и стали дальше хорошо жить.

06 июня 2023 в 21:33 Нина Шибанова

• создал(а) текст
• создал(а) перевод текста
• создал(а) текст: Vot hyvä-horošo, oli ennen vahnas pappi. Häi hevol selgäh nowzi i prihodah lähti. Ajaw häi meččydorogoa myö hevol selläs (delegydorogoi ei olluh enne), hänelleh tulow kondii vastah. Vot, hyvä-horošo, kondii hevon söi, papin selgäh otti i pezäh vei. Hyö sie eletäh-ollah, pappii pezäs syöttäw hätken aigoa. Tulow kondieloin kiiman aigu, i häi roih kiimah (a emäkondii on). Kondii kohtustui. Kahdoi, kandoi sidä kohtuw i sai lapsen. Lapsi rodih čiistoi ristikanzu, vai emäh rodih villaine, liičču on selgei, vai rungu rodih villaine. Emä sie syöttäw, i hyö eletäh sie pezäs. Emä päivät kai kävelöw syömizen ečos, a pappi da poigu eletäh pezäs kahtei. D’o suwrekse miehekse kazvoi Ivan Medvedin i sanow: – Tatin’ka, onhäi meile teä pezäs olduw, läkkä eäres, ehki välläl moal kävelemmö! Pappi hänel vastai: – Ohoh, – sanow, – moamas ku vastah ugodinneh, ga molletit syöw! Ivan Medvedin sanow: – Läkkä vai ielleh, ei syö ni kudamoa, a tullow vastah, ga moaman kel minä čotan pien! Nu vot, hyö i lähtieh matkah. Astuttih, astuttih meččeä myö, da tulow d’oamu vastah, ga parahitteh emä vastah tulow. Vot kondii davai pappih käzin menemäh. Poigu edizin čurin menöw, ei laske toattah käzin, sanow: – Älä mene, moamo, toattah käzin, a tule poigah! A poigah ei ruohti käzin mennä. Poigu kičitti, kičitti, dälgimäi oaraštih poigah käzin. Poigu ku tabai hänen tagajallois da iški hongoa vaste, ga vai raboa pakui! Emän häi tapoi i hyö lähtieh papin kel astumah dorogoa myö. Mendih, mendih i peästih papin kodih. Ruvettih kois elämäh. Ivan Medvedin roadoo roadaw, roadaw, ga ei voija ni roavol täytteä. Papil d’o rodih ičelleh strašno i sanow popad’d’al: – Tol’ko poijan saimmo, ga onnoako häi meidy hävittäw! I hyö vi̮idumaidih, kui poigu se heile hävitteä. Tolkuijahes, tolkuijahes... On sie aijas moine zloi zvieri, ni ken ei voi lähil mennä – syöw. Pappi sanow Ivan Medvedinal: – Sälgy on meile aijas d’o kolme vuottu,mene tuo se kodih. Häi tuomah lähtöw, ga ezmäi menöw pajah i loadiw sangies ravvois suičet. Menöw sinne sälgyw tuomah. Vai meni aijan tyveh, ga d’ongoi kijan avai – vai hawkata dieluo. Häi pani oččutukkih käet da painaldi moah, sälgy kerras kuwlemah rubei i peä alah painui. Suičet peäh pani, selgäh nowzi i papin pihah ajoi karahutti. Paččahan peäh povodan lykkäi, pertih juoksi, sanow: – Tatin’ka, minä d’o toin sällyn, kunnebo panen? Pappi da papad’d’u muga pöllästyttih, ga ni midä ei tietä, i pappi sanow: – Mene, pane heboloil keskeh! Huondeksel Ivan Medvedin meni heboloi juottamah, ga hevot kai pitkälleh, vai yksi sälgy seizow. Tuli järilleh pertih, sanow: – Tatin’ka, yksi vai meijän sälgy on jaloilleh, muut kai hevot virutah. Hot’ kui äijän Ivan Medvedin roadaw, yksikai papil da papad’d’al on duwmu händy hävitteä. On sie moine lambi, što vedehine kolmelkymmenel sylel hengen vedäw sinne. Sih lambih työtäh Ivan Medvedinoa kalah. Häi menöw ezmäi pajah. Laituttaw kai hevon brujat i meččäh menöw – rien loadiw. Tukkunaizet hongat juwrineh murdaw i niis keändäw vembelet, niis loadiw aižat i ajaw moizel riel sil sällyl kodih. – Vot, – sanow, – tatin’ka, minä loajin rien, mowžet tävven rien soan kaloa! – Mikse pidäw, poigani, täwzi regi, hot’ vähäizen soazit mujoa! Häi yksikai lähti riel kalah. Vai rubei sen lammin lähel lähenemäh, ga d’o loitossah rubei vedämäh hengel. – Olgah, – sanow, – älä vie, tulenhäi minä iče! Min lähenöw, sidä enämbäl vedehiine libuw hengel händy vedämäh. Hyvä-horošo, häi menöw lammin randah, polveh sah peskuh seizattuw, sanow: – Minä enämbi en liiku, ollet hyvä – tule moal ottamah! Vedehiine tuskevui i hyppäi händy moal ottamah. Ivan Medvedinah ku käzin hyppäi vedehiine, ga Ivan Medvedin hänen polvien al čokkai i rubei lyömäh. Löi, löi, sanow: – Tädä regie täwtty ku kaloa et tuonne, ga siit ku vedeh tullen, ga kaiken teijän zavedenien levitän! – Peästä vai eäre, heitä lyöndy, – sanow vedehiine, – tuon kalat! Ivan Medvedin peästi, i vedehiine lähti kaloa tuomah. Vedehiine kai kalat lammis keräi i toi rannal. – Gruwzi regeh, – käsköw vedehizel. Vedehiine kalat gruwzi. – Et vie kaikkii kaloi tuonnuh! – Kai toin. Uvvessah ku Ivan Medvedin otti käzih vedehizen, sanow: – Razve minä en tiie, mi on kaloa – kai pideä tuvva! – Kai tuon, vai peästä eäre! Uvvessah käveli sie i toi suvrembii kaloi, hawgii, lahnoa. – Nygöi, kačo, – sanow, – kai toin, vai yksi vahnin jorši lambih däi! – Nu, nygöi uskon, – i käski gruuzie dostalit kalat. Siit Ivan Medvedin sanow: – Vot minä olen papin poigu Ivan Medvedin, a minun tatin’kal ewle diekkonoa,| sinul ollah tukat pitkät, diekkonakse läkkä! Häi rakas ei ole lähtemäh ga Ivan Medvedin sanow: – Mugai čestil istoi regeh! Regeh istutahes i lähtieh ajamah kodih. Omal saroal karahuttaw ajoa sil sällyl, kaloa regi, diekkon ries. Meni pertih, sanow: – Tatiın’ka, sinähäi sanoit, što diekkonoa ei ole, läkkä kačot sarail, minä toin! Pappi meni kaččomah: nägöw vedehisty – pöllästyi, vai käil viiputtaw. – Työnnä, poigu, eäre, kus toit – sinne i työnä, ei pie, ei pie! Poigu työndi vedehisty eäre, ga sil kottu räigi mennes. Davai hierus kaloin puhkuajoa eččimäh. Soadih, kalat kai puhkattih i suolattih. Pappi da papad’d’u kyläs sie paistah, što tahtotah Ivan Medvedinoa hävitteä, a hänel bokas päi sanotah: – Edgo sinä iče ellendäi ni midä, ved’ sinuw hyö hävitteä tahtotah, sidä i työtäh nengomih kohtih. Myö sanommo sinul žielehyttä, ku olet hyvä da nenga roat, joga sijaizen kuwlet. Ivan Medvedin ku sai net paginat tiedeä, kyzyw heile: – Mindähbo työ hävitteä minuw tahtotto? Voižitto kohti sanuo, što teile poigoa ei pie, i minä iče häviezin, moužet oman peän syöttäzin! Papin čuras ei virketä ni midä, huigei rodih heile. Häi yksikai priičoitui eäres lähtemäh. Nu vot, hyvä-horošo, šuoriew, proššaičeh i lähtöw, vai oman sällyn da rien ottaw. Ajaw d’oamoa myö hurniw. Kaččow – mužikku ongittaw därvirannas, hongu ongiroagannu, hebo čyötönny. Häi sih kohtah ajoi, tervehyön loadi. Toine tervehyöh vastai: – Kunne, velli, ajat, Ivan Medvedin? – Lähtin moadu kohtahes kävelemäh. – Ota, velli, minuwgi! – Läkkä. Mužikku, se tovariššu, tuli sih i lähtieh ajamah. Ajetah, ajetah suwri pala, toas mužikku ongittaw, hongu on ongiroagannu, hebo čyötönny. Laittih tervehys. – Tulgoa terveh! Kunne, vellet, ajatto? – Ajammo moadu kohtahes. – Ottoat, vellet, minuugi! – Tule! D’o kolmen lähtieh ielleh ajamah. Ajetah, ajetah, toas tulow därvi, i mužikku ongittaw, hongu roagannu, hebo čyötönny. Tervehys laittih. – Kunne, vellet, ajatto? – Ajammo moadu kohti. – Ottoat, vellet, minuugi! – Tule! Vot hyvä-horošo, hyö ielleh ajetah i puwtutah toizeh kohtah, d’oamupieles on ylen strašnoi kodi. Hyö sih azetutah, mennäh pertih, ga ole ni kedä ei. Kačotah – kozoa on äijy. Hyö kozoa iškietäh, keitetäh, syvväh. Dätetäh ezmästy ongittajoa keittämäh, iče lähtietäh meččäh. Päčin, lämmitti, lihan keitti. Rokku rodih ylen razvaine. Kaksihambahalline akku nowzi karzinas, hänen parran pani lattien lahkoloin välih, lihat söi, rokat d’oi, i iče därilleh karzinah. Häi uwttu lihot leikoi i pani därilleh tulel, ga eibo ehtinyh kiehuo, a syömäh tuldih. Ruvettih syömäh, toine toizel silmih kačotah, a virketä ni ken ni midä ei. Se päivy muga menöw. Yö moatah, tossu peän Ivan Medvedin dättäw keittämäh toizen ongittajan. Toas keittäw ylen hyvin. D’o liha on kypsi i rokku rodih ylen razvaine. Iče duwmaiččow: «Egläi oli rokku paha, ga tänäpäi ehki rodih hyvä». Vai duwmaičči, dai nowzi karzinas kaksibambahalline akku. Hänen parran syöndyaijakse pani lahkoloin välih, iče lihat söi, rokat d’oi i därilleh karzinah meni. Häi nowzi sie i davai op’at’ uwttu lihoa tulel i pani. Lihat ei ehtitty kypsetä, ku toizet d’o syömäh tuldih. Ruvettih syömäh, toine toizel silmih kačotah – ewle rokas syödäveä: lihat ruohkat, a virketä ni ken ni midä ei. Se yö hyö eletäh. Kolmandennu peän meččäh lähtietäh, a keittämäh Ivan Medvedin dättäw kolmanden ongittajan. Toas vai lihan keittäw, nowzi karzinas kaksihambahalline akku i hänen parran pani lahkoloin välih. Lihat söi, rokat d’oi i därilleh meni karzinah. Häi davai uwttu lihoa leikkomah i op’at’ tulel. Liha ei ehtinyh kiehuo, op’at’ tuldih syömäh. Syvves vai toine toizel silmih kačotah, eigo ole rokas razvoa, eigo ole liha pehmei. Se yö moatah. Tuli Ivan Medvedeval keitteä. Duwmaiččow: «Vuota minä opin keitteä, roihgo rokku hyvä vai ei»! Keitti häi lihan, rokku rodih razvaine. Duwmaiččow: «Ongo rokas razvoa, ongo liha pehmei»! Duwmaičči, ku ei rodei midä slučaidu, i keitändyaijakse pani pyöryžän terävän ravvan hiildumah. Se hiildui, rodih ku mard’aine ruskei. Nowzi akku karzinas, tahtoi syvvä, kui toizin päivin, lihat dai rokat. Akku seizatui päččih ezin, vai ottoa rokkupada, Ivan Medvedin ku tabai sen hiilavan ravvan, hänel kidah karahutti – da vai ymbäri punaldelow. Hänel d’o kielen poltti suws dai paista ei voi. Akku se käzis peäzi, vai mäčättäw: «Mä-mä-mä...» i därilleh karzinah meni. Toizet syömäh tuldih. Rokku on ylen hyvä, razvaine. Syvväh da toine toizel silmih kačotah, a virketä ei ni midä, a Ivan Medvedin vuottaw, konzu hyö kiitetäh rokkoa. Ivan Medvedin sanow heile: – Kačo, miittuine on slučai olluh, ga näit, etto sano, eihäi tänäpäi mostu slučaidu ole! Hyö murgin syödih, d’uodih i tahtotah ruveta lebeämäh. Ivan Medvedin sanow: – Ewle tänäpäi d’owdoa lebeämäh! Mennäh ambarilois kävelläh i löwtäh giir’u i nuoru, pidäw soaha tietä, min syvevys neče karzin on, kus akku nowzeskendeli. Giir’u sivottih nuorah i laskieh sinne karzinah, ga giir’u mene tiije kunne sinne kirbuow, ei kolahtai. Hyö aivin nuoroa ližätäh. Ližättih, ližättih, tuli pohd’u dälgimäi. Meärätä sе puwtui. Ivan Medvedin sanow: – Pidäw ravvoittoa moine d’uaššiekku, štobi̮ ei izmenoa pidäs. Vot hyö d’uaššiekku se moine laitah, azetetah. I Ivan Medvedin lähtöw sinne sidä akkoa eččimäh. Vot hyvä-horošo, Ivan Medvedin d’uaššiekkah istuihes i toizil nevvoi aivin händy karaulie, eigo käskenyh meččäh kävvä, eigo kunne, sanow: – Konzu minä nuoroa veäldänen, siit minuw nostoat eäre! I häi sinne lähtöw hawdah menemäh, toizet heitetäh. Heittyi, heittyi – tuli pieni pimei senčoihut vastah. Häi käil oppi, oppi seinii myö, i puwtui keägy kädeh. Häi derni keägäs, duwmaiččow pertin uksi on, a avavui, ga piha on, merirandu. Häi kävelöw merirandoa myö, a meres päi sie tuwččoaw, strašnoi tuhu on. Merirannal siit eigo ole puwdu, eigo midä, vai peskuw on da kadaimätästy eräs on. Häi käveli, käveli, kaččow, voagalindu on poijat soannuh, pezän pannuh, a iče on lähtenyh kävelyksil. Pezä sе harvu, tuwli suwri, poijal ne kylmetty, odva vai čiwčetetäh. Ivan Medvedin kadaidu katkoi, kanabroa nyhti i pezeä summendi, štobi̮ tuwli ei muga koskizih. Hai siit vuottaw, ni lähte kunne ei, azetutahgo poijat lämmittyö. Poijat lämmittỉh i vaikastuttih. Sil aigoa sih lendi voagalindu, Ivan Medvedinan peäl, vai hawkata händäh. Poijat sih eäni laittih: – Stoi, stoi, moamo, – sanotah, – Häi meijät hengih peästi, koskie pie ei händy,| a ku midä voinnet hyveä loadie hänel! Lindu kyzyw hänel: – Midäbo pidäw hyveä loadie sinul? Ivan Medvedin sanow: – Muwdu hyveä ei pidäs ni midä, ku nečis havvas yläh minuw vieziit. (Häi tiedi d’o ennepäi kai dielot, valmeheksi dorogan karzi)! Lindu hänel sanow: – Ylen on dygei sinne viijä, a minä loitton kävelin, väzyin, huogavuo pidäs. A poijat prižmitäh: – Vid’dä, moamo, pidäw! Ivan Medvedin sanow: – Minä nygöi lähten kävelyksih, a sinä huogavu, konzu tulen, siit lähtet viemäh. Vot häi lähtöw merirandoa myö kävelemäh, i tulow nuotanpywn-dimökkine. Häi menöw mökkizeh sih, ga sie neidine kudow kangastu. Kerran pirral išköw – i kaksitostu poaroa kengeä pakkuw. Ivan Medvedin kyzyw neidizel: – Midä, čidžoine, sinä nečis kuvot? – A kuvon, – sanow neidine, – sidä, minun boaboin Ivan Medvedin murendi, nygöi varustammo voinoa! – Hoi, čidžoine, heitä tyhdän roandu, Ivan Medvedinal d’o on luwt hapattu, ammui on kuolluh. Parembi tule minul mučoikse. – Tulen d’o, – sanow, – vai ota! – A kuzbo on se sinun boabo, kudoan Ivan Medvedin murendi? – Boabo on, – sanow neidine, – nelländes mökis. Hyö pagin paistih kai: yksi ottaw, toine tulow, i neidine kuvondan heittäw. Ivan Medvedin lähtöw ielleh, toizih mökkilöih menemäh. Menöw toizeh mökkih, toas neidine kangastu kudow. Ivan Medvedin tervehyön loadi, toine vastai: – Tule terveh! Toas neidine kangastu kudow, kerran pirral veäldäw – kaksitostu šinelii pakkuw. Ivan Medvedin kyzyw: – Midä, čidžoine, roat? – A voinoa varustan, Ivan Medvedin ylen äijäl murendi meän boabon. Ivan Medvedin vastai hänel: – Oi, čidžoine, heitä tyhdän roandu, Ivan Medvedinal d’o on luwt hapattu, d’o on ammuin kuolluh. Parembi tule minul mučoikse! Neidine sanow: – Tulen, vai ottanet!^ – Otan, vai varustai. Neidine rubei varustelemahes, a Ivan Medvedin lähti ielleh. Astui, astui merirandoa – tulow vie mökki. Häi menöw sih mökkih, toas neidine kangastu kudow: kerran pirral veäldäw – kaksitostu vintovkoa pakkuw. Häi tervehyön loadi. – Tule terveh! –sanow neidine. – A midäbo, čidžoine, sinä roat? – Meijän boabon Ivan Medvedin ylen äijäl murendi, ga nygöi voinoa varustammo. – Heitä tyhdän roado, Ivan Medvedin d’o ammui kuoli, nygöi d’o on luwt hapattu! Parembi tule mučoikse minul. Neidine i heitti kuvonnan, rubei varustelemahes. – A kusbo boabois on? – A nečis ezmäizes mökis vardoijah hänen kuolendoa: ni kuole, ni elä ei. (Miekoi ei hylgeä, eččiw kai kohtat)! Menöw Ivan Medvedin boaboin luo. Sie d’o rahvastu on, vardoijah händy. Häi tervehyön rahvahal loadi i vastattih hänel tervehys. Rahvas hänel kyzytäh: – Edgo midä tiedäs nečis matkan dällel oppie, eigo peäzis libo kuolis? – Voibi häi, – sanow, – oppie, libo peäzöw, libo kuolow, kudai tahto roih! Boaboin luo händy viedih, ga boaboi hänen i tunnusti. Sanos rahvahal, što neče minun murendi, ga eibo voi, vai ögeäw, a rahvas ellendetä ei. A Ivan Medevdin sanow: – Kačo, häi i iče pokoroičeh, oppie käsköw! Oppies ei pie olla rahvastu ni kedä. Pidäw panna päčči lämmäh i pada vetty kiehumah. Minä hänes pahat duwrostit pezen kai i sit puhtahannu opin. Rahvas lähti kai eäres. Häi pani päčin lämmäh i poan vetty kiehumah. Sen endizen ravvan hiilutti d’uwri ruskieksi i ajoi kidah – sil akkoa tiedovoiččow. Ravval sil ku hieroi, hieroi da vie ližäksi kiehujal viel kohendi, dai pokoiniekku oli valmis (čuasul i ugodih, kuoli). Rahvahan kaiken kuččui, sanow: – Kačo, nygöi nenä oigeni, kuoli. Rahvas ruvettih sidä boaboidu moah panemah, a häi omal dorogal lähti da algaw neidizii keräillä. Kolme neijisty häi otti i vei sen havvan lowkon luo. Istutti yhten neidizen sih d’uaššiekkah i nuoras veäldi. Ruvettih sie toizet bohatterit nostamah. Nostettih, nostettih, ga i nowzi ylen čoma neidine. Hyö kyzytäh: – Viego toine on? – On, – sanow neidine. Hyö terväizeh d’uaššiekku heitettih uvvessah alah, dai toizen neidizen Ivan Medvedin pani d’uaššiekkah. Nu vot, i toine neidine nostaldettih – toaste neidine ylen hyvä. Kyzytäh: – Viego on kolmas? – On, – vastai neidine. Ylen terväh peästäldettih d’uaššiekku. Dai kolmas neidine nowzi. Kyzyttih: – Viego on? Neidine sanow: – Ewle enämbi neijisty, vai työndäi däi! Hyö tolkuijah keskenäh: – Ivan Medvedinoa ku nostammo, ga siit häi yhten neidizen ottaw i yksi meis d’eäw neidizettäh. Kengi artelis sanotah, «što nostammo», kengi sanow, «što emmo nosta». Dälgimäi rešittih puoleh matkah sah nostoa i därilleh d’uaššiekku divvata alah, anna kerras kuolow. Vot hyvä-horošo, Ivan Medvedin sen d’o iče ponimaičči, midä hyö tahtotah roadoa. Häi varusti suwren kiven da pani d’uaššiekkah, a iče välittih eäre havvas.^ Pani vai kiven d’uaššiekkah, veäldi nuoras, i ruvettih nostamah. Hyö nostettih, nostettih d’o puolih välih i peästäldettih. Kivi vai divvahtih hawdah.^ Ivan Medvedin kaččow sidä dieluo. Siit mäni, nuoran leikkai i d’uaššiekkah lykkäi. Nu vot, hyvä-horošo, häi i lähti voagalinnun luo, kyzyw: – D’ogo huogavuit? Poijat eäni laittih: – Moamo, moamo, vid’dä pidäw! Lindu sanow: – Nygöi huogavuin, voi vid’dä! Lindu hänen selgäh otti i lähti viemäh. Lindu nowzi, nowzi, dai peäzi havvan peäl. Ivan Medvedinan työnäldi, dai iče därilleh hawdah. Häin d’o pertih sih peäzi, kus hyö elettih toizien bohatteriloin kel. Meni pertih, kaččow – murgin on syödy i muččoloin kel kengi kunne eri komnattoih mendy moate. Häi nostata ni kedä ei, istuihes stolan peäh i vuottaw toizien nowzendan. Moattih, ga dälgimäi yksi havaiččui i tuli sih pertih. Tuli, ga kaččow – Ivan Medvedin istuw. Häi moizekse pöllästyi, ga ni virkoa midä ei voi, i Ivan Medvedin tože ni midä ei virka. Sit häi meni toizien bohatteriloin luo i nostatti, sanow: – Ivan Medvedin tuli! Toizet kai varavuttih, i mučoit nostih. Nu vot, hyvä-horošo, toizet kai duwmaittih, duwmaittih: – Nygöi rodieh midä tahto, mennä pidäw Ivan Medvedinan luo. A Ivan Medvedin vai istuw ielleh, vuottaw: anna tullah. Tuldih hyö Ivan Medvedinan edeh i zdorovkaittihes. Häi vastai heile, tervehyön loadi. Siit hyö pagina laittih: – Vot, – sanotah, – myö izmenan sinul piimmö, lai midä tahto. Ivan Medvedin sanow: – Vot, tovarišat, eihäi nenga pideli loadie! Minä teih näh staraičiimos, mučoit sain. Työ duwmaičiitto, što minä otan pois kudamas tahto mučoin, a minä ku sidä tahtonuziin, ga ni ozutannus teile en, a minä vet’ teih näh staraičiimos,| minul moailmal muččoi roih skol’ko ugodno, a työ miittuman izmenan piittö! Hyö sanotah: – Nygöi kudai izmen puwtui pideä, se därilleh ei myöstäi, nygöi lai midä tanto! – En lai ni midä, – vastai Ivan Medvedin, – sen täh ielleh hyvin elämmö. Hyö vie enämmäl prošken’n’ua pakiččemah. Pakittih, dai Ivan Medvedin prosti. Ruvettih eäres siit kohtas lähtemäh. Val’l’astettih se iččeh sälgy, sih endizeh regeh istuotettih kaikin i lähtiettih ajamah, a Ivan Medvedin istuihes laid’al hebuo ajamah. Ajetah, ajetah, i puwtutah linnah (ku täh Petroskoih rowno). Se linnu proiji. Ajetah, ajetah, tulow toine linnu. Se on stoličnoi linnu, i hyö soarin dvorčah ajetah. Joga linnas on sinine vate oijendettu i sinizet flagut nostettu. Hyö kyzytäh rahvahal: – Mi teile on neče čuwdo, ku joga sijas on sinine vate oijendettu i sinizet flagut nostettu? Heile vastatah: – Tulien yön kahtentostu čoasun aigah pidäw vid’dä soarin tytär merirandah zmijal syödäväkse! Hyö ajetah soarin dvorčah i soarih yökse taritahes. Dežurnoi oli vorotoin luo i lähti soaril viestii viemäh. Soari kyzyw: – Mittuot rahvas on? Dezurnoi sanoi: – Rahvas noat kaččuo ollah ylen hyvät. Soari iče lähti kaččomah. Häi mieldyi, nengomoa hebuo vie häi ni kus ei nähnyh. Hyö tarittihes ičelleh soaril yökse, i soari ylen hyvin priimi. Vorotat avattih, hebo laskettih. Ivan Medvedin sanow: – Minun hevol pidäw eriže olla kon’ušši. Heidy ylen hyvin goštitetah, kui vai voijah. Hyö ildah sah ollah. Enne puoldu yödy Ivan Medvedin komanduiččow ezmäizel ongittajal, što pidäw mennä neijisty zmijas peästämäh merirandah. Nu vot, hyvä-horošo, hyö lähtietäh matkah. I puwtuttih merirandah sinne. Vie ewle kahtutostu čoassuw, i hyö ruvetah huogavumah. Ongittai sе andaw soarin tyttärel peädy eččie, sanow: – Jesli uinonnen, konzu rubiew kohu meres kuwlumah, siit sorra minul peäl minun savakko, siit minä havačun! Neidine peädy ečči i ongittai uinoi bohaterskoih uneh. Rubei meres kohu kuwlumah. Neidine rubei händy nostattamah, ga havaiččuo ni kui ei voi. Siit, kui nevvoi, muga i roadoi: savakon peäl kirvotti. D’algevui. Kohu se läheni, läheni, dai tuli randah kolmepeähine zmija. Nostaldi peän, sanow: – Оli uskalmos yksi, a täh on tulluh kaksi! A bohatteri vastai hänel: – Syö hos ezmäi yksi, roih sit sinul vero! Vot, hyvä-horošo, bohatteri sit sanow: – Kaksi kägiet syvvä, a sidä et tiije, ku iččes liinumoa kai harakat n’okittih! Kolmepeähine keänäldih kaččomah, a bohatteri sil aigoa kaksi peädy i leikkai, a kolmas mereh uidi i lähties sanoi: – Olgah, minun peät hos leikkaitto, ga vuottoat huomei illal veikoi tulow, leikkoattogo hänen peät? Nu, se neidine peäzi. Huondesčuras vei bohatteri neidizen soaril, i soaril rodih ylen suwrı ihastus. Huondeksel d’o ruskiet flagut, ruskiet vattiet levitettih linnah päiväksi. Ildupäivy tulow, i op’at’ rovno telegrammu tulow, što toine tytär pidäw syödäväkse. Ruskiet flagut da vattiet kerätäh i sinizet levitetäh. Tulow lähtie toizel tyttärel. Ivan Medvedin komanduičči toizel ongittajal: – Mene peästä soarin tytär, štobi̮ et andas syödäväkse zmijal! Vot, hyvä-horošo, lähtietäh neidizen kel merirandah. Mennäh merirandah, bohatteri andaw neidizel peädy eččie, sanow: – Kohu meres päi ku rubiew kuwlumah, minuw nostata. Muwlleh ku en nosse, ga savakko sorra peäl. Neidine rubei peädy eččimäh, i bohatteri uinoi. Rubei kohu meres päi kuwlumah. Neidine savakon sordi hänen peän peäl, i havačui. Kohu läheni, läheni, i tuli kuwzipeähine zmija. Zmija sanow: – Oli uskaldettu yksi hengi, a on kaksi! – Syö yksi ezmäi, ga roih sit sinul vero, – sanow bohatteri. – Tyhjeä pagizet, a kačo koillizes päi miittuine savu nowzow, sidä et näi! Zmija keänäldih kaččomah – sil aigoa bohatteri viizi peädy krošši, kuvvenden kel ehti mereh paeta. Neidine peäzi, i mendih kodih eäres. Kois opat’ ylen äijäl ihastuttih, i huondeksel opat’ ruskiet flagut i ruskiet voattiet oijendetiih. Ildah sah huogavutah i gostitah sie soarin luo. Ildupäiväl opat’ telegrammu tulow: d’o pidäw kolmas tytär vid’dä syödäväkse. Ruskiet flagut da vattiet kerättih, eäre i sinizet sijah levitettih. Nu vot, hyvä-horošo, toas kolmandel neidizel lähtie pidäw. Ivan Medvedin komanduičči kolmandel ongittajal: – Neidine peästeä pidäw, ei pie andoa syödäväkse! Mennäh hyö sinne merirandah ennen zmijan tulendoa. Neidine rubiew peädy eččimäh, i bohatteri se uinuow. A enne uinondoa sanow: – Ku muwlleh et voi nostattoa, sorra savakko peäl, sit havačun. Rubei meres kohu kuwlumah. Neidine nostatti – ei voi nostattoa. Sordi savakon peäl, i häi havačui. Tulow meres yheksäpeähine zmija. Tulow i röngähtäh: – Oli, – sanow, – uskalmos yksi, nygöi teä on kaksi! Bohatteri vastai hänelleh: – Syö yksi, – sanow, – ga roih siit! Pahoa paista tiijet, a kačo koillizeh, iččes kodi palaw vo ves’ duh! Keänäldih häi kaččomah, a bohatteri sil aigoa kai peät krošši, vai yksi däi, sen kel ehti mereh paeta, sanow: – Voata, huomei tulow vahnin veikoi, leikodgo i sen peän! Neidine peäzi opat’, i tullah kodih. Ihastus rodih suwri, i toaste ruskei vate da ruskiet flagut oijendetah. Se päivy huogavutah, gostitah, a linnas d’o on vessel eleä, ku kolme soarin tytärdy d’o peäzi, i ruskieloi vattieloi myö kävelläh. Ildupäivih sah eletäh, i opat’ tuli telegrammu, što nelläs tytär pidäw tuvva syödäväkse tulien yön kakstostu čoassuw. Ruskiet vattiet kerätäh, sinizet vattiet pannah, ruskiet flagut otetah, sinizet flagut nostetah. Tuli vuoro Ivan Medvedeval lähtie nuorimboa tytärdy peästämäh. Ivan Medvedin d’o ei zevaiče: häi d’o päiväl vei merirandah čugunnoin boaban. A boaban sen häi loadi vintoil: ku punaldat vintan, ga mi suwh boaboil mennöw, ga se poikki menöw. Igenet boaboil loadi irvalleh i kaksi hammastu suwh. Boaboin sen seizatti d’ogirandah. Meni illal Ivan Medvedin soarin tyttären kel merirandah. Häi eigo anna peädy eččie, eigo midä, a vuottaw zmijoa. Vuottaw, vuottaw, dälgimäi kodvan peräs rubiew kohu meres kuwlumah, i meri rubiew kai zelenaizel nägymäh, ku tulisugahat on meres. Dai tuli sih rannal kaksitostupeähine. Häi sanow: – Leikkaitto vellilöin peät, leikottogo i minun! Ivan Medvedin sanow: – Kačo, pitkäs matkas tulduw midä pahoa pagizet, et ni tid’d’e hyveä paista! Kačo, vanhu boabušku, segi sinuw nagraw! Kaksitostupeähine pahas tavas loadi kaksi kokkoi kahtes käis i kerras ähkäi boabol keroh. Käit poikki i mendih. Sil aigoa Ivan Medvedin leikkai yksitostu peädy, yksi däi. Zmija mereh huškahtih, sanow: – Minä kun en voinnuh tappoa, ga enämbi ni lapsien lapset ei tulla, eläkkeä hyvin, libo pahoi! Neidine peäzi, i kodih astuttih. Linnas nostettih ruskiet flagut i vate ruskie levitettih i kaikekse aigoa muga d’eädih, ku zmijois peästih. Nu vot, hyvä-horošo, soari sanow: – Täs tyttäret teän peästetyt, ottakkoa hos kai mučoikse. Toizil ei pidänyh muččoi, ku d’o oldih naizis, a Ivan Medvedin otti mučoikse sen neidizen, kudaman iče peästi. Soari toizii bohatteriloi pani suwrih čiinuloih, a Ivan Medvedinan otti vävykse i ruvettih ielleh hyvin elämäh.